На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Свежие комментарии

  • Владимир Соколов
    какие то глупости и оправдания бабы высосанные из пальца))Бытовые механизмы...
  • Геннадий Исаков
    Для того жены существуют, чтоб мужику жизнь сахаром не казалась. А иначе вообще обленится и опустится.Бытовые механизмы...
  • Борис Сторублевцев
    были детьми иногда падали о какой предмет кололись  ,лист подорожника  или мочились на рану и лист подорожника!!!!Первая помощь при...

Монализа

И живы тем, что не мертвы, и счастливы тем, что живы…

Тогда все было, как всегда и, конечно, по-другому.

В приморских гостиницах так же ели, так же спали, хотя завтраки не назывались еще “континентальными”, мебель выглядела краденой у какой-нибудь выжившей из ума богачки, а кондиционеры в номерах, сильно грохоча, умудрялись морозить, а не освежать.

Все было по-другому, но так же, как и всегда. Люди так же ели, раздражаясь однообразием на третий день; они так же спали — кто в пьяном бреду зарвавшегося квартального алкоголика, кто тишайшим сном младенца; они так же шли к морю, а самые ленивые выбирались только к бассейну, тоже синему, но куда больше нынешних пахнущему хлоркой.

И газеты, пусть и позавчерашние, делились все теми же новостями: принцесса вышла замуж и родила, нефть подорожала, террористы сбили самолет, мир катится в тартарары.

Он и катился, едва ли способный напугать кого-то неизбежным своим бегом.

Мы умираем, этот ж ведь факт, что не должно мешать нам наслаждаться каждой минутой своего умирания. Муж мой говорил, что умирание есть жизнь, а я, по молодости еще плохо его понимая, бездумно соглашалась.

Сыну было четыре, а дочь появилась на свет весной, — то есть летом, когда уехали мы на две недели к морю, ей было три месяца; малышка ела и спала, пока наш мальчик, одетый в плавательный костюмчик в белую и синюю полосочку, бесстрашно прыгал в бассейн, пугая отца.

Мой муж был старше меня, много старше, и наш сын мог в те времена сойти за его внука; широко упираясь ногами о дно бассейна, отец ловил сына, а сын, очутившись в больших руках, колотил отца по плешивой голове, дергал за бороду, седую еще только наполовину, — и не боялся ничего совершенно.

И не было смерти для него.

Я была счастлива тогда, о чем точно знала. Я кормила дочь грудью; сидя под зонтиком, вталкивала черный сосок малышке в вишневый ротик и, чувствуя опустошение, могла быть только тиха и спокойна. Где-то летел мир ко всем собачьим чертям, а я кормила свое чадо, муж говорил, что я — монализа с улыбкой своей, и правда то, что была я тогда блаженной, — юродивой в некотором смысле.

Ничего-ничего не интересовало меня по-настоящему.

Мой муж был хорошим отцом, он подарком считал детей своих, сына и дочь, а про меня говорил, что детей не родила ему, но подарила. Чудо зачатия, чудо беременности, чудо рождения, превращение соков бестрепетных, безъязыких в существо живое волновало его.

- Жизнь — есть умирание, но это жизнь, — говорил он, напоминая, что после сорока человек живет вопреки природе, он противен естественному ходу вещей, поскольку должен уже оставить потомство, а дальше может уходить, с эволюционной точки зрения бесполезный, — После сорока, — говорил он, — время действует против нас, нам назло, — и, стоя в едкой синеве гостиничного бассейна, ловил ребенка испуганно, когда мальчик наш бросался с края прямо в воду, не боясь ничего-ничего-ничего.

Бассейн при гостинице был невелик, люди менялись, но смотрели на нас неизменно доброжелательно: с нами были дети, и разве ж могло быть иначе?

Старуха спросила имя. Ей, как и всем, понравился наш мальчик, — бесстрашный, красивый.

- Уже мужчина, — сказала она, одобрительно глядя на него, вперевалочку шлепавшего по краю бассейна, — маленький, но мужчина, — и была в том и похвала, и восторг чисто женский, она будто увидела его уже взрослым и уже знала, как будет силен он и быстр, с какой самоуверенностью будет жить, а может и то увидала старуха, завернутая в блекло-розовый платок, сколько слез, сколько страхов, включая напрасные, принесет мне — матери — его взросление.

Я сказала, что с мальчиком сладу нет, криком требует, если не получает своего, и хорошо, что дочка только и знает, что есть да спать.

- Ну, вы еще погодите, — сказала старуха, в платке своем похожая на подсохший фасолевый стручок, — с девочками другие хлопоты, — я запомнила ее слова.

- У вас есть дети? — помню, так глуповато спросила я у старухи и без того очевидное; нас, матерей, сразу ж видно, полые животы, оттянутые груди. Кроме розового платка-парео, теперь вспоминаю, был на ней глухой купальник, не то голубой, не то бежевый.

- Мои дети выросли, — старуха порылась в сумке, стоявшей рядом с ее шезлонгом, на каменных плитах, я подумала, что сейчас она достанет портмоне и, расхлопнув кожаные плашки, покажет фотографию семьи, но вместо этого она вынула пачку сигарет и зажигалку, щелкнула, задымила, другой рукой вытягивая из-под кресла тяжелую керамическую пепельницу.

Муж, все возясь с нашим сыном в бассейне, посмотрел на нее с осуждением, а я, бросившая курить из-за детей, тайком вдохнула вредный дым. Девочка спала на моих руках, она была сыта.

-Все выросли, я свободна, — сказала старуха, в чем мне примерещилось удовлетворение, и я с поспешностью молодой дуры, решила, что она была плохой матерью, кукушкой, которая состарилась и совсем потеряла стыд, но я была счастлива, я была опустошена, и чужие душевные увечья не доставляли мне беспокойства, они были такой же частью пейзажа, как деревянные шезлонги по краю синей чаши полукруглого бассейна, как полосатые, бело-синие матрасы на них, как люди прочие, лежащие с апатичным довольством морских котиков.

И солнце. Было много солнца. Мой муж говорил, что это благотворное влияние витамина дэ.

Старуха говорила голосом чуть подрагивающим, тонким, и казалась мне совсем древней, хотя, если судить нынешней меркой, далеко не все еще оставила позади. Ей было, наверно, чуть за шестьдесят.

Дело, конечно, в том, что я была младше, я могла быть ей даже внучкой во времена, когда дети появлялись рано; нас отделяли годы, как множество занавесов-кулис; она говорила что-то, я что-то отвечала, и перекличка эта была приглушена множеством естественных препятствий, — оно ж только кажется, что люди рядом; годы прожитые отстраняют стариков от молодых, какой бы достоверной ни казалась близость.

Я, молодая, любила своего старого мужа, а он? Как далеко от меня был он? Он говорил мне что-то, но могла ли я его понять?

Понимала ли сказанное им в полной мере она — такая молодая, такая счастливая монализа?

И старуху, случайную соседку по гостинице я, наверно, только слышала, но вряд ли понимала. Да и она, кивая, могла ж и не внимать, — то были необязательные разговоры у воды на юге, равнозначное присутствие всего, как разноцветные кусочки керамики в плоском панно, не ведающем перспективы.

Старуха сказала, что вырастила детей, что муж умер, что она, всю жизнь прожившая на дождливой родине мужа, захотела тепла, — и уехала. Она сходила в бюро путешествий, где ей подобрали гостиницу и купили авиабилет, она улетела, никому ничего не сказав.

- Старшая дочь сейчас сходит с ума, — сказала она, и я опять отметила ее бессердечность. Разве ж можно терзать собственных детей?

У нее было много детей, какая-то нереальная цифра. Так она сказала, сообщив, в частности, и то, что соседи ее относятся к многодетности с неодобрением, опасаясь будто за свой жизненный ареал.

- А вы что? — спросила я.

- Куда их девать, если родились? — она снова закурила, а мой муж, вынув из воды нашего мальчика, позвал меня в номер.

Тогда были другие времена, но он уже жил в будущем — в будующем, как много позже написала в школьном сочинении моя дочь,— муж знал, что курение это вред, оно убивает, и старухи, которые травятся сами и травят других, были ему не по душе.

А на другой день мальчик съел плохую курицу и заболел. Вчера он бегал и плескался, кричал громко, шалил, требовал, — а сегодня был тих, не плакал, а хныкал, ему было плохо, и я, с сожалением отпустив свое счастье, бегала в аптеку, искала врача, готовила лимонную воду мужу, который от болезни сына занедужил и сам, хотя той дурной курицы в ресторане не ел, — факт, что сын может заболеть, сильно напугал его. «Он поправится», — так, думаю, говорила я, и сама, молодая, знала это наверняка, а он, уж старый, знал, что в жизни всякое бывает.

Он глядел в опыт прожитых лет, а я? Куда глядела я, глупая монализа?

Но врач в одной из комнат одного из окрестных бетонных зданий со мной согласился, а мужу без лишних слов выписал успокоительное. И тогда б мне еще понять, как боязлив он, муж, такой на вид уверенный, сильный, за которым — так я думала, дура, — как за каменной стеной.

А вечером ранним, взяв малышку, вышла к бассейну, где была все та же старуха, которая читала и курила, лежала в шезлонге, положив соломенную шляпу на лицо. У шляпы был цветок, помню точно, он был розово-белый, синтетика изображала не то пион, не то розу, и когда лежала шляпа на лице старухи, то казалось, что цветок тщится быть человеческим лицом, однако ж остается подделкой, — почему я помню это? И почему помню я, что закат был красен, и, опускаясь за домами, вылепливал из мира обычного мир иной, особой четкости, другой силы?

О чем знаешь ты, бывшая монализа?

- Завтра опять будет бегать, — уверенно сказала тогда старуха.

Наверно, я сказала ей, что мальчик заболел.

- Так страшно, — сказала я.

- И это пройдет, — сказала она своим писклявым голосом и закурила.

Недавно сын ее, самый младший, уехал учиться. Он захотел быть ресторатором, и я не поняла что это такое. Мне запомнилось только само слово, — из чужого какого-то мира. Он уехал и потому еще, что покойный муж старухи не любил своего младшего сына, и надо было развести по разным сторонам этих разных людей. Отец не любил сына и не скрывал неприязни, а сын не понимал и лез на рожон.

- Он же отец, так же не может быть, — сказала я, зная тогда только, что отцы любят детей исступленно, испуганно, жарко.

- У нас много детей, ему было из чего выбирать, — сказала старуха и напомнила, что детей у нее и впрямь много.

Какую цифру она назвала? Семь? Десять? Двенадцать?

И вот ее младший покинул отчий дом, чтобы стать ресторатором.

- Он уехал, а через месяц я стала вдовой, — сказала старуха, связав эти факты каким-то своим, особенным образом, словно в отъезде одного и смерти другого была собственная, различимая только ей логика.

Опять закурила.

Коситься на нее было некому. Возле гостиничного бассейна тем вечером были только мы: она, я и моя малышка, спавшая крепко.

- Теперь я одна, — сказала старуха.

- Сочувствую вам, — думаю, так я сказала, не имея возможности представить себе одиночество, зная только, что это, конечно, плохо. Мой муж говорил, что люди — социальные животные; нам нужна толпа, только так мы можем быть счастливы, только по отзывам других можем определить себя и свое место в мире, — а тут одна.

- Я всю жизнь хотела путешествовать. Однажды мы были с мужем в Японии, и это было какое-то странное дело. Он был врач, и нас позвали представлять отечественную медицину. Сельский врач, — и в Японию, — она улыбнулась.

- И как вам там? Понравилось?

- Другая страна, — и сообщила, что хотела бы побывать и в других местах на планете, но была семья, был дом, дела, всякое-такое, а когда и дети выросли, и денег свободных стало побольше, то и тогда никуда они толком не выезжали — ты даешь себе обещания, но, чуть их отодвинув, делаешь несбыточными, и с годами только все больше понимаешь, что они — обещания — как подвижная линия горизонта; не знаю, сама ли она так говорила, или я, вспоминая сейчас, приписываю ей собственные слова.

И голос ее был тонок, а у сигарет — резкий запах. Помню еще некрасивые белые ноги с синими жилами, которые тогда меня испугать не могли, они были, что тот горизонт; себя я не могла еще соотнести с чужим увядшим телом, и время тогда не было для меня текуче, оно было просто как воздух, — было, и все тут.

Я думала, что вижу старуху, и не видела, я думала, что ее понимаю, но не было и того.

Не вполне было, — лучше бы так сказать.

А она сказала, что муж умер счастливо, — попал в больницу с грыжей, а там умер от внезапного разрыва сердца, не было никаких страданий, и похоронили достойно, и ей отвели место, она знает теперь, где будет лежать, а через год на месте креста поставят гранитный памятник, — раньше нельзя, нужно, чтоб осела земля. Это знание, почерпнутое тогда, всплыло само собой в мой собственный срок, когда….

- После его смерти я нашла кассету, — сказала старуха, — Он в больнице записал своим детям послание.

- И что там было? — спросила я.

- Не знаю. Кассету я отдала старшему сыну.

- А сами не послушали?

- Это было послание детям, а не мне.

- И что сказали они? — спросила я, не поверив.

- Это было им, а не мне.

Но я все равно не поверила. Это ж голос мужа ее, его слова, она же всю жизнь с ним жила. Но он умер, а она уехала на юг, и сидит теперь день-деньской в бетонном мешке у бассейна.

- Он вас бил? — не знаю, почему я задала вопрос, мне показалось логичным спросить что-то такое, а вспышка-догадка, была такой внезапной, что слова слетели сами.

- У него была трудная жизнь.

- А у вас разве нет?

- А я была его женой. У нас были дети.

- Вы же любили его, да? — а о чем еще могла спросить эта идиотка монализа?

- У нас были дети, — она посмотрела на мою малышку, спавшую мирно, — Я не хотела быть матерью, подумать только. Моя мать была плохой матерью, а я не хотела быть, как она. Она бросала нас на нянек. У нас все время были няньки.

- И что?

- Вначале дочь, потом сын. И еще сын. Мой муж работал, я была дома. У меня была такая работа. И вышло, что я была хорошей матерью. Дети так говорят, да и сама я знаю. Какой женой была, не знаю, а матерью точно была хорошей.

Я ей позавидовала. Она была убеждена, что правильно исполняет свой долг.

Шофер знает, что он хорош. И летчик, и какой угодно профессионал, — так показалось мне, а заодно подумала я, что не знаю о себе ничего, я живу и живу, гляжу на детей, у меня двое и больше не надо, у меня сердца не хватит бояться за них, их воспитывать, — дочку я еще грудью кормила, но уж тогда знала, — я знала! — каких хлопот доставит мне этот комочек.

Матери все видят наперед. Они же знают про детей своих все. Не верят, но знают.

- И замуж за него не хотела, и детей тоже не хотела, а оно вон как повернулось, — сказала старуха; вспоминая сейчас, я уже не уверена, было ли то все тем же красным вечером, или в какой-то из других немногих вечеров, когда уж и мальчик опять забегал и завопил, а муж, заболев, так и не сумел как следует встать на ноги. Для него то было начало длинного каменистого пути, о чем я, как жена, не знала.

Я ж ему только жена была, а не мать.

А старуха вспомнила, как вышла замуж: он был военным врачом, она уехала к нему в деревню, — туда, где не бомбили и была еда, и слова ее звучали, как из картинки в журнале, что валяются в гостиничном лобби — где-то кровь, где-то смерть, но так далеко, что и умирание может быть только жизнью, здесь и сейчас.

- Поезд был последний, забросила чемодан, а заскочить не успела, побежала, какие-то люди подхватили меня и затолкали в окно, и все на бегу, я застряла, кто-то стал хлопать меня по заднице, — и захихикала тонко, словно есть что-то смешное в таком безобразии.

- У вас была свадьба? Настоящая? — мне было важней узнать о церемонии, которой у меня не было, которую муж мой считал вульгарной, а я с ним согласилась, хотя пожалела втайне; я бы хотела идти в белом длинном платье, и чтобы торжественная музыка звучала, и чтобы летело голубкой “да” под церковные своды.

- Он был с руками и ногами, — сказала она с улыбкой мелкой, — он был врач, из деревни, а в деревне была еда, — и, думаю, тут должна бы она чуть помолчать, — А еще он любил заниматься любовью, и у нас получилось много детей.

Она показалась мне бесчувственной, но теперь, годы спустя, не исключаю, что любовь бывает и такая. Не в расчете дело, не в страхе, а в том, что, умирая, живем; мы живем, зная, что умираем, и знание это придает нашим чувствам иную глубину, мы живы тем, что не мертвы, мы счастливы тем, что еще живы.

Мой сын вырос и уехал. Моя дочь выросла и вышла замуж. Муж умер, потому что был много старше меня. Едва вылетели из гнезда наши дети, как он начал сдавать и расстался с жизнью так быстро, что могло привидеться в его смертельном приступе лишь облегчение. Отдав свой долг, он покинул мир.

И где оказалась я?

Сейчас я где-то там, где тогда была многодетная вдова. В жизни без смерти. У нее было много детей, у меня только двое, мы обе исполнили свое предназначение, мы должны быть счастливы, и мы счастливы.

Имени ее я так и не спросила, как и она моего...

Источник

Картина дня

наверх