Грань между любовью и насилием.
unsplash.com
Ольга Ярмолович росла с диагнозами, которые выдумала ее мать, ходила по врачам и пила килограммы ненужных таблеток. Только во взрослом возрасте она поняла, что у матери были явные признаки психического расстройства, и написала об этом книгу «Яд материнской любви: Как мама придумывала мне болезни.
Личная история о синдроме Мюнхгаузена» («Альпина Паблишер», 2023). Мы поговорили с Ольгой о ее детстве и о том, где граница между родительской заботой и насилием.Подозрение на опухоль и лактация в 14 лет
— Вам 34 года. Только недавно вы поняли, что всю жизнь мама придумывала вам болезни, заставляла пить лекарства и водила по больницам без причины. Как это возможно?
— Все дело в том, что я ничего не знала про синдром Мюнхгаузена и не понимала, что такое поведение может говорить не только о заботе. Ходить по больницам и лечиться было привычно, и я не задумывалась, что может быть как-то по-другому.
Делегированный синдром Мюнхгаузена — психическое расстройство, при котором человек намеренно вызывает у ребенка или уязвимого взрослого болезненные состояния или выдумывает их, чтобы обратиться за медицинской помощью.
Даже в 25 лет, когда я заболела ветрянкой, мать пыталась уложить меня в больницу и говорила, что я умру прямо сейчас, что ветрянка в таком возрасте — ужасна и неизлечима. По ее же решению я пила серьезные лекарства. Не уверена, что в них была необходимость. Потом от этих ядерных таблеток я приходила в себя месяца два — они портят ЖКТ, вызывают молочницу, аллергию и дают другие побочные эффекты.
— Назовите диапазон ваших «болячек», которые подозревала мама.
— Самое безобидное — гайморит. Его искали много раз, хотя его не было, и все тут. Пытались найти что-то редкое в сердце, понять, почему сбивается ритм, поднимается давление. Но мне все время ставили вегетососудистую дистонию — безобидный диагноз, которого в западной медицине даже не существует.
Когда мне было 14, мать внезапно решила, что у меня опухоль головного мозга. После МРТ «диагноз» сняли. Еще она искала у меня редкие болезни крови и рак кожи, одну родинку на левой руке проверяли раз 10.
Матери казалось, что родинка меняет форму: «Это точно рак!» — и мы сразу бежали проверяться в онкодиспансер. Но все заканчивалось одинаково: онколог смотрел и говорил, что это точно не рак.
— Какие моменты для вас до сих пор самые тяжелые?
— Тяжелее всего — обследования и переобследования. Например, когда наживую делали фиброгастроскопию (осмотр внутренней поверхности пищевода, желудка и двенадцатиперстной кишки. — Прим.ред.).
Мне до сих пор себя жаль. Я не понимаю мать, которая снова и снова на пустом месте заставляет ребенка через это проходить: «Нет-нет, будем переделывать».
Из книги «Яд материнской любви»:
Ожидающие своей очереди дети толпятся в коридоре и, естественно, суют любопытные носы в открытые двери. Врач — женщина средних лет, с высокой вычурной прической и очень громким голосом. <…>
— Трусы снять, залезть на стол! — коротко и холодно говорит она.
Одна медсестра держит за руки, другая за ноги, согнутые в коленях. Неприятное ощущение чего-то холодного в заднем проходе, беспощадно раздвигающего плоть, и все тот же резкий крик над ухом: «Ничего не видно! Ну совершенно ничего!» Я сжимаюсь от ужаса: неужели все придется переделывать? Опять клизмы, опять тяжелое ожидание «смерти», от которого начинает покалывать кончики пальцев.
<…>
— Мать, подозревая опухоль мозга, до МРТ уговорила врачей дать вам таблетки, которые неожиданно вызвали лактацию. О чем вы в тот момент думали?
— История с лактацией меня тоже до сих пор сильно цепляет. Не помню все свои мысли до МРТ, но было просто страшно: «Опухоль? Что со мной дальше будет?» Мать не успокоила меня. Вытекающее из груди молоко в 14 лет, по ее словам, не было чем-то из ряда вон. Впрочем, как и все остальное…
Никогда не считалось, что я прохожу через что-то ненормальное и могу из-за этого страдать.
Подумаешь, больно, страшно, ты рыдала, тебя тошнило. «Ну а что ты хотела? Надо терпеть». Возвращаясь к вопросу, почему я не считала это чем-то необычным: очень долго мне говорили, что здесь нет ничего такого.
«Одно лечим, другое калечим»
— Сколько вас обычно заставляли пить лекарств?
— Много, но выпить даже самую горькую таблетку — это хотя бы не больно. Легче выпить, чем согласиться на что-то еще. Я понимала, что может быть хуже. Хоть горсть, хоть пачку, только не укол.
Лет до шести мне каждый день давали глюкозу в «лечебных» целях, она испортила мои зубы.
Из книги «Яд материнской любви»:
Если для остальных детей лечить молочные зубы — что-то из ряда вон, то для меня это было само собой разумеющейся процедурой. Почти в каждом молочном зубе у меня стояла пломба. <…> Анестезию в то время, безусловно, уже изобрели, но мне она была недоступна. Зубы лечили наживую. <…> Вот как выглядела эта история в духе «Пилы»: в тот момент, когда мне сверлили зуб «с ветерком», я закрыла рот и со всей мочи укусила врача. Та в свою очередь не растерялась — и просверлила мне язык.
<…><…>
Есть одно воспоминание — оно не мое, а бабушкиной подруги. Недавно она рассказывала, как приехала ко мне в больницу: «Я захожу в палату, ты сидишь на кровати, у тебя — она не использовала слово “блистер”, но это был он, — и ты таблетки горстью вынимаешь и ешь».
Иногда меня заставляли пить сильные антибиотики, а после — таблетки по восстановлению микрофлоры, что-то еще. Часто потом приходилось обследоваться, лечить печень.
Мать любила так говорить: «Одно лечим, другое калечим». Причем и некоторые врачи так говорили… Но я считаю, что мне еще во многом повезло — все это не дало непоправимых последствий.
— Вы постоянно жили с ощущением, что вот-вот можете умереть. Один из эпиграфов в книге даже звучит: «Господи, как умирать надоело…». Как ребенок представлял себе смерть?
— Мать часто симулировала болезни и у себя тоже, поэтому в детстве я больше боялась ее смерти, чем своей. Если я умру, то меня в конце концов просто не будет. А вот если она — как я буду жить без нее, мучиться, кто будет меня водить на обследования?
Этот страх был сдобрен тем, что про отца мне внушалось много неприятных вещей. Я его не рассматривала как человека, который способен обо мне позаботиться.
А насчет своей смерти… Я жила с полной уверенностью, что это не сказки и я могу умереть в любой момент, поэтому соблюдала кучу правил, указаний даже во взрослом возрасте. Несмотря на то, что мне было уже за 20 лет и куча врачей сказали, что с родинкой на руке все в порядке, я заклеивала ее ватным тампоном, когда мы ездили на море, чтобы она ни в коем случае не попала на солнце.
В детстве мне часто становилось очень-очень плохо — тошнило, все болело, — и меня увозили в больницу. Мне кажется, иногда мать провоцировала это состояние, потому что дать мне какую-нибудь таблетку — как нечего делать, я могла даже не заметить. Хотя доказательств у меня, конечно, нет.
Как правило, я приезжала в больницу — и мне резко становилось легче. Но по дороге было настолько плохо, что ты уже не в себе. Вот в эти моменты был страх и казалось, что смерть — это когда очень-очень плохо.
— Хотелось ли вам хоть раз умереть на этом фоне?
— Когда назревал очередной «неизлечимый» диагноз, особенно рак или еще что-то серьезное, была усталость. У меня не рождалось мысли бороться, лечиться, жить дальше. Если это рак — дайте я буду тихо умирать, отстаньте все.
— А сейчас что думаете о смерти?
— Жизнь — штука неизлечимая, все мы умрем. Я не думаю о своей смерти и собираюсь жить долго и счастливо. Той самой бабушкиной подруге сейчас 82 года: она в чудесной форме, путешествует несколько раз в год, пьет коньяк, и все у нее прекрасно. Вот хотелось бы в свои 82 заниматься тем же самым.
«Я не верила, что мать может быть не права»
— Вы проходили комплексные обследования, чтобы понять, больны ли чем-то на самом деле?
— Комплексных до сих пор не проходила, но врачей посещаю. У меня есть вегетососудистая дистония: я могу запыхаться, подымаясь по лестнице, но это в рамках нормы. У меня действительно есть аллергия на укусы насекомых — то, что приписывала мама и что подтвердилось анализом.
В 5 лет мне ставили язву, но сейчас я не ограничиваю себя в еде и чувствую себя прекрасно. Хотя, по прогнозам матери, я уже должна была быть глубокой старухой на таблетках и на постоянном контроле. Если бы я не начала от нее отделяться, думаю, так могло бы произойти, а отделиться было очень непросто.
— Что вам помогло? Как вы вообще почувствовали себя уверенной?
— На это ушло лет 15. Много сыграли юрфак и уход папы из семьи. Мать поняла, что нужно на что-то жить, и пошла на работу. Я выскользнула из-под ее господства и тоже начала работать, а по вечерам я ездила на юрфак. Училась хорошо, у меня все получалось, потихоньку я поверила в себя.
Очень помогли путешествия. Первый раз я поехала за границу в 20 лет, а на сегодняшний момент посетила 31 страну. В путешествиях я становилась свободнее, лучше понимала, чего хочу.
После одной поездки, например, начала ходить на йогу, а до этого было: «Нет, спорт мне нельзя, нагрузки нельзя». А еще пошла учиться в автошколу, и это одно из самых крутых решений, которые дали мне свободу и уверенность.
Из книги «Яд материнской любви»:
Я спрашивала маму: а не могли бы и мы поехать на море, ну хоть разочек, хотя бы на недельку? Ответ был однозначный и безапелляционный: нет. Конечно, причина, по которой мы не могли поехать, крылась во мне: «Туда на поезде ехать двое суток, тебя укачает, и ты не доедешь, а если не укачает, то отравишься уже по пути какими-нибудь пирожками с вокзала. На море жара, ты сгоришь, у тебя белая кожа и столько родинок — тебе вообще нельзя быть на солнце, а там всегда солнце. И плавать ты не умеешь, можешь утонуть. Ты не представляешь, что такое юг! Там же все портится от жары, у тебя обязательно будет ротавирус, просидишь весь отпуск с поносом <…>».
<…>
После поездки в Португалию я начала рисовать. Всегда очень завидовала детям, которые ходили на кружки, и умоляла маму пустить меня хоть в кружок лепки пластилином, но слышала только: «Нет, ты болеешь, надо учиться».
Она внушала, что у меня ничего не получается, и, когда нам в школе задавали на дом какие-то рисунки, рисовала за меня. И вот, через много лет, я вернулась домой из Португалии, погуглила, что нужно, чтобы писать маслом, и начала пробовать. В прошлом году я проводила свою первую выставку.
— Как получилось, что мама всю жизнь вас привязывала к себе, называла беспомощной, а потом спешно выдала замуж и требовала внуков?
— Она не чувствовала, что отпускает меня куда-то очень далеко, а первый год мы вообще жили втроем в одной квартире. Мне кажется, она хотела, чтобы я родила ребенка и у нее появилось другое беспомощное существо, которое можно лечить. Поэтому, когда мы разводились, она сильно бунтовала. Я очень благодарна бывшему мужу, он тоже позволил мне освободиться от господства матери. Пять лет из шести мы прожили даже очень хорошо.
Из книги «Яд материнской любви»:
В 21 год я окончила четвертый курс юрфака и вышла замуж. Мать стала настаивать на том, чтобы мы с мужем немедленно заводили ребенка. <…> Когда в мои 23 мы начали стараться и с ходу забеременеть не получалось (спойлер: и не с ходу — тоже), мать вместо «Не расстраивайся, все получится, когда придет время» сказала: «А я тебе говорила, что надо было сразу! Ты уже старая, вот если бы родила в 21, теперь бы не мучилась». <…> Я верила: все мои болезни — не то чтобы с каждым годом, а с каждым месяцем! — усугубляют мое здоровье. Еще чуть-чуть, и даже если забеременею, то родить точно не смогу, а просто умру — не во время беременности, так в родах.
<…><…>
— Ходить к гинекологу в 24 года вместе с мамой — почему у вас это не вызывало смущения?
— Она ходила со мной, потому что это опять же было привычно. К тому же она сама врач по образованию, она же поймет. Конечно, ей надо пойти и квалифицированно поговорить с врачом, а не так, что у меня в одно ухо влетело, в другое вылетело!
Я тоже задавала себе вопрос: «Как же так?» Это очень ярко показано в сериале «Притворство» о жизни девочки Джипси, которая жила с такой матерью. Героине за 20 лет, у нее уже грудь третьего размера, она понимает, что ей не нужно кресло-каталка, что она может запросто встать и уйти из дома, но ее держит очень прочный психологический крючок.
И у меня была такая же история. Ты вроде как и свободен — а в моей ситуации и замужем, и живешь отдельно, и работаешь, — но это очень трудно. Ты боишься ослушаться, что-то не сказать, не сделать так, как сказала мать. Как и Джипси, я не верила, что мать может быть не права.
Между заботой и насилием
— Какие еще психологические трудности пришли из детства?
— Было сложно поверить в себя, в свои физические силы, выносливость. Я боялась использовать себя на полную катушку: «Ну как? Я же умру, я же очень больная!» У меня очень низкий болевой порог.
Я до сих пор очень боюсь внутримышечных уколов. Боюсь упасть, удариться, боюсь, что будет больно — это то, с чем я живу почти каждый день.
Какие-то элементы маминого сценария взяла во взрослую жизнь и долго их не замечала. Например, манипуляцию. Когда я ссорилась с близкими людьми, начиналось: «Ах, мне плохо, я страдаю, меня нужно пожалеть, на меня нельзя злиться». Я это отследила, теперь в моей жизни такого нет, и для меня это ценно. Но когда ты только осознаешь свое поведение — это далеко не просто.
У меня есть страх стать такой матерью собственным детям, и его нужно проработать с психологом. Сейчас эта тема становится краеугольной — я второй раз выхожу замуж и по-настоящему задумываюсь о ребенке. Я долго говорила: «Нет-нет-нет, дети как-нибудь потом». А теперь понимаю, в чем дело.
— Как вы себе объясняете, почему стремление придумывать болезни пересилило то, что у мамы вообще-то медицинское образование?
— Как правило, «мюнхгаузены» — это люди, которые что-то понимают в медицине. Когда «мюнхгаузен» появляется в больнице, он не просто говорит, что у него болит «вот тут», он по-медицински докладывает: «Болит вот тут, это может говорить о таком-то заболевании, давайте сделаем такое-то обследование, нужно исключить то-то и то-то». Моя мать все время заходила в больницу с готовым диагнозом — он буквально шел впереди нас.
Это все-таки психическое расстройство. У меня есть теория на этот счет. Мои бабушка и прабабушка — тоже врачи, они были не последними людьми в нашей родной Твери. Прабабушка первая в семье получила высшее образование, защитила кандидатскую диссертацию.
И вот ее внучка, которую знает весь маленький город, очень хотела чего-то добиться, но у нее не получилось. Тогда, видимо, что-то сломалось, и появился Мюнхгаузен. Как объяснить, почему не получается? Не потому, что с ней что-то не так, а потому, что дочь болеет без конца.
— Пытались ли вы поговорить с ней об этом, когда повзрослели?
— Мне кажется, она до сих пор считает, что была права. Про детство мы не говорили, и теперь она уже в таком состоянии, когда это бесполезно — сейчас у нее рак груди, она уже два года как не встает с постели. Если говорить начистоту, я не хочу, чтобы она читала мою книгу. Я понимаю, что ей это принесет только боль, потому что она не согласится ни с чем из того, что там написано. Я не вижу в этом смысла.
— О книге она ничего не знает?
— Недавно в соцсетях я решила рассказать про книгу и забыла, что мать под странными аккаунтами на меня подписана. В посте не было глубоких подробностей, но она поняла и решила, что я написала про нее и про ее болезни.
Потом прислала мне гневное сообщение, и я заблокировала ее. Удивительно, что при встрече она даже об этом никак не заговорила, и это прошло мимо.
— Почему вы решили написать свою историю?
— Самый первый толчок — желание до конца ее прожить и идти дальше. Некоторые осознания приходили, уже когда я работала над книгой. Я не сразу назвала вещи своими именами.
Сначала мне показалось интересным написать о своих болезнях в ключе: смотрите, я так болела, такие мне ставили диагнозы, столько всего было, но я же смогла жить полной жизнью и социализироваться. Про синдром Мюнхгаузена я еще ничего не знала.
Потом случайно посмотрела сериал «Острые предметы», услышала название синдрома… Поставила на паузу, полезла в Википедию, почитала. Первая реакция была: «Нет! Не-не-не-не, это вообще не про меня». Потом еще читала про это, что-то слышала. Пожалуй, окончательно осознала, что у матери действительно этот синдром, когда начинала писать.
Что бы я ни смотрела и ни читала на эту тему, пугает схожесть рассуждений матери, схожесть ситуаций с «диагнозами под вопросом». Посмотрев на другие истории, я почувствовала желание рассказать свою. Очень тонка эта граница между заботой и насилием…
— Как бы вы сейчас сформулировали, где она проходит?
— Матери-«мюнхгаузены» причиняют вред своим детям, это объективный момент. Например, могут травить их пищей или лекарствами. Эти матери сами знают, если они это делают. Но тут вклинивается момент самообмана.
Мне кажется, я понимаю, как работает мозг такого человека: «Эти врачи — они дураки, они пропускают у моего ребенка серьезную болезнь. Поэтому сейчас я дам ему эту таблетку, создам эти симптомы, но ему во благо. Чтобы они таки нашли эту болезнь и вылечили его как следует».
Стоит прислушиваться к врачам. В моей истории диагноз перепроверялся много-много раз. Возможно, будет заботой перепроверить то, что сказал один врач, у другого врача, это разумная вещь — ошибки тоже никто не отменял. Но десятки раз проверять одно и то же много лет — повод задуматься, что не все в порядке.
— Как сейчас ваш папа объясняет, почему он не вмешивался?
— «А что подумал Кролик, никто так и не узнал, потому что он был очень воспитанный». Папа не любит сильно распространяться на этот счет, а я не пыталась вывести его на открытый разговор — мне кажется, я просто не вижу в этом его вины.
Мать была постоянно дома, со мной, она не работала, а он-то работал. Она меня от него отдаляла, убеждая, что я ему не нужна, ему на меня наплевать. И я действительно верила матери и считала, что он меня не любит.
Сейчас у нас с папой отличные отношения, я его очень люблю и чувствую его любовь. Банально, он радуется, когда мы приезжаем с будущим мужем, сидит с моей собакой, когда я куда-то уезжаю.
Очень долгое время, пока я жила одна, папин дом был местом, где обо мне кто-то заботится: я приехала — мне накрыли стол, меня ждет обед, мы погуляли — у меня уже кровать постелена. Я отдыхала там душой.
«Чтобы тебя любили, надо страдать и болеть»
— Вы пишете, что не любите мать. В какой момент вы признались себе в этом?
— Это была работа на программе с психологом. Я разложила в голове, что было в моем детстве, как это было, что это для меня значит, — и поняла, что мать я не люблю. Не могу сказать, что это было легко. Я плакала. Но безумно благодарна за это.
Ребенком я, безусловно, ее любила. Долгое время она была для меня чуть ли не богом. Одна из мыслей, которые меня отрезвили: родители — это просто люди.
В детстве ребенок зависим от матери. А когда мы взрослые, можно оценивать поступки. Представьте, что с вами плохо поступает другой человек. Что вы сделаете? То, что это мать, не должно менять ответа на вопрос. Я поняла, что все мое детство она совершала насилие, что этого могло бы со мной не быть.
— Какие чувства к ней теперь?
— Очень сильная усталость. Второй год, как мать полностью лежачая, к ней ходит сиделка. Я плачу ей деньги, приношу деньги на продукты, плачу коммунальные платежи. Не могу сказать, что мне жалко мать, хотя она достаточно молодая, ей всего 62 года. Но иногда, честно, накатывают такие ощущения…
Перед Новым годом, когда все покупают подарки, готовятся семьей встретить праздник, мне становилось ее жаль. Но очень отрезвляет мысль, что она сама это выбрала. Был период, когда я пыталась ее спасать, возвращать в жизнь, но она очень настойчиво шла к тому, к чему пришла. В ее мире, чтобы тебя любили, надо страдать и болеть.
— Как получилось, что мать всю жизнь искала диагнозы у вас и у себя, но теперь у нее реальный рак и она не лечится?
— Сейчас уже сложно что-то с этим сделать. Последний раз ее обследовали из-за ковида в 2021 году. Уже тогда у нее были метастазы в легких. Я пыталась ее уговорить на лечение, но она отказалась. Может, ради героической смерти? Здесь вопросы к адекватности психики. Сейчас она просто днями лежит, смотрит телевизор, у нее под руками телефон — она ведет очень странные соцсети, переписывается со странными людьми. Это ее право.
Из книги «Яд материнской любви»:
Меня прижало, когда мать уволили с работы. Она два года говорила, что у нее рак груди, потому что в молочной железе какое-то уплотнение, но к врачу не шла. Тем временем настало время очередного профосмотра — совершенно ожидаемого, учитывая ее работу врачом. Однако мать отказалась от осмотра, мотивируя это тем, что у нее найдут рак — и вся поликлиника узнает. <…> После увольнения мать легла в кровать, сказала, что у нее рак плюс болезнь Паркинсона — и она будет умирать.
<…>
— Как выглядят ваши визиты?
— Я прихожу раз в неделю, приношу деньги сиделке для расходов. На мои вопросы в духе «как дела» мать отвечает либо «плохо», либо «никак». До того, как появилась сиделка, мать требовала, чтобы я приезжала через день, переодевала ее, умывала и так далее. Сейчас я понимаю, как тяжело мне это давалось.
Сиделку она приняла только после того, как стала полностью лежачей, и то не с проживанием — сиделка приходит на три-четыре часа. Я долго думала, что я плохая дочь, но отчасти помог взгляд людей со стороны: «Вообще-то ты много делаешь. Ты ищешь этих сиделок, ты их привозишь, оплачиваешь, покупаешь продукты». Но желания там находиться у меня нет.
— Что должно произойти, чтобы вы ее простили? Если это правильное слово.
— У меня нет на нее обиды в классическом понимании, нет ярких эмоций. Я просто устала от всей этой истории. Это тяжело — иметь такую мать, но это мой путь. Иначе сегодня я бы не была такой, какая я есть. Для меня больший вес имеет то, как сейчас.
Все эти осознания были непростые. Когда я смотрела документальный фильм «Месть Джипси», у меня в глазах стояли слезы — это все было настолько по живому, что принять правду оказалось очень трудно. Хотелось взять на руки себя маленькую, обнять и сказать: «Не плачь, все еще обязательно будет».
Свежие комментарии