— Вик, — спрашиваю, — а какое у тебя любимое блюдо?
Пятилетняя полупрозрачная Вика сидит на больничной койке напротив и молчит. Видно, что пытается придумать, смешно морщит лоб и закатывает глаза к потолку. Но ответ, явно, не приходит на ум. Мой Матвей сидит на соседней кровати и аж подпрыгивает от нетерпения:
— Мороженое, — громким шёпотом подсказывает он. И тут же не в силах сдержаться выпаливает из всех орудий, — Конфеты, которые лилия. Картошка фри. Каклеты мамины рисные. Суп гороховый из садика. Торт — любой. Пирожки с капустой бабушкины. И с вишней, и рулет маковый, и…
Вика смотрит на него с искренним недоумением.
— Ну, на завтрак ты что больше всего любишь? — я пытаюсь ей тоже помочь, — Кашу с фруктами, хлопья, мюсли, омлет, блинчики…
— Блинчики, — блаженно прикрывает глаза Матвей.
Вика молчит.
— Или давай представим, что мы сейчас не в больнице, где нас неделю кормят не пойми чем, даже нюхать страшно. Давай представим, что мы сейчас надели красивые платья, сделали прически и пошли в ресторан.
— А я? — тут же обижается Матвей.
— Ты тоже надел платье и пошёл с нами в ресторан.
Дети прыскают в ладошки. Обсуждают костюмы и всякие прочие гендерные различия. И вот мы уже, наконец, выходим из нафантазированного лимузина, заходим в нафантазированный ресторан, берём в руки меню и… застываем. Вика опять не знает, чего она хочет.
Вика вообще не знает, как это — хотеть есть. Ощущать чувство голода и слушать, как недовольно бурчит в животе от манящих запахов. Получать от еды удовольствие. Смаковать каждый кусочек. Облизывать пальцы и тарелки.
В палату входит Дима, Викин папа. Отличный папа, надо сказать. Лежит с дочкой в инфекционке, пытается вникнуть в назначения врачей, носит ребенка на руках после болезненных уколов, по двадцать раз на дню отчитывается перед беременной женой, что и как проходит.
У Димы в руках пакеты с домашней едой: суп в термосе, свежий хлеб, мясистые рыночные помидоры, котлетки, уютно замотанные в фольгу — ведь здесь негде разогреть. Передачки «с земли» — наше единственное спасение в больнице, и у меня начинается непроизвольное слюноотделение даже из глаз.
Но Вика при виде пакетов как-то вдруг съеживается, становится ещё меньше, хрупче и прозрачнее. Ей бы стать колючим ёжиком, протестовать и бунтовать, кидаться подушками, кричать в полный голос, но она только съеживается. Не тот характер или просто ещё не пришло время.
Дима усаживает Вику за стол, выдаёт еду и говорит заветную фразу: пока не съешь, из-за стола не выйдешь!
У меня при этих словах во рту сразу возникает противный рыбный привкус, и я тут же проваливаюсь в прошлое.
Уже который год подряд летом мы плывем на теплоходе из Москвы в Астрахань. Девяностые. На Волге огромное количество рыбаков-контрабандистов, они подплывают на своих разваливающихся баркасах к туристическим теплоходам и с борта на борт продают за бесценок осетрину и чёрную икру. Огромные пятикилограммовые жестяные банки икры. Эти банки летят осенью со мной в Красноярск, и там мама всю зиму будет утром намазывать огромные ломти хлеба маргарином Рама и сверху класть чёрную икру, которую я ненавижу. «Пока не съешь, из-за стола не выйдешь!» — говорит мама, и я сижу за столом часами. Жую через силу или просто держу куски во рту — вдруг они там сами как-нибудь растают. Хлеб тает, масло тает и весь рот заполняется этим жутким рыбным привкусом. Я запиваю его сладким чаем, много, жадно, но чая всего одна чашка, а бутерброд просто огромный. Так и стоит в памяти картинка: чёрное, зимнее, сибирское утро за окном, освещённая желтым электрическим светом кухня и горстка чёрной икры на бутерброде.
Спустя тридцать лет я не ем ничего, что вообще было в воде: ни рыбы, ни икры, ни креветок, ни каких либо других морепродуктов. Просто так, без видимой причины, просто не ем и не хочу пробовать. С одной стороны, удобно — в ресторанах я самый дешёвый гость, прошу куриные котлеты и совершенно не грежу тайскими гастрономическими путешествиями. С другой стороны, ведь всё могло быть иначе… С другой стороны, у всего есть причины…
А сейчас я смотрю на Вику, и для нее любая еда — это моя чёрная икра. Та же безысходная тоска в глазах, попытки жевать и рвотные спазмы при глотании. Также жадно она запивает чаем любую пищу, попавшую в рот.
— Дим, — осторожно подступаюсь я, — может, пусть не ест, а? Болеет ведь, аппетита нет. Проголодается и через пару дней сама сметёт всё так, что тарелки мыть будет не надо.
Дима отмахивается:
— Её если не кормить, она вообще не ест. Мы с женой уже боимся, что у ребёнка анорексия.
Ах да, анорексия. У пятилетнего ребёнка. Врождённая, наверное. Но я прячу свой сарказм.
— Это тебе повезло, — горько вздыхает Дима, — твой сын ест даже в бессознательном состоянии. Ты не поймёшь…
Да, мой сын ест даже в бессознательном состоянии. Мне повезло, и значит я не имею права рассуждать об этом. Только у всего есть причины, и главная причина его аппетита — это тот факт, что он ещё ничего в своей жизни не ел по принуждению. Не доедал до «в остатках вся сила». Не знает, как это «за маму, за папу, за бабу Таню из пятого подъезда. Ты что, не уважаешь бабу Таню?!»
Я не помогу сегодня Вике — она уедет домой, в свой личный котлетово-борщевой ад, и, наверное, через несколько лет действительно узнает значение слова «анорексия».
И я, наверное, правда, не пойму. И возможно, даже не вправе давать советы. Просто я смотрю на Вику в палате московской больницы, а вижу точно такую же девочку на залитой электрическим светом кухне, где-то в затерянном, тёмном сибирском утре…
Свежие комментарии