Если бы М. Ю. Лермонтов вдруг воскрес, оказался на квартирнике и продекламировал новым знакомым стихи о своем душевном состоянии, наверняка среди слушателей нашлись бы сочувствующие, понимающие и готовые дать совет: «обратись к психологу». Оказавшись на сеансе, Михаил Юрьевич с высокой долей вероятности получил бы диагноз. Впрочем, диагнозы писателю ставят и в его отсутствие: психопатию, нарциссизм, клиническую депрессию и многое другое. Но в XIX веке в праздничных гостиных услышать сходные наставления было невозможно, потому что не было ни современных психологов, ни перечисленных заболеваний.
Кому же повезло стать первым в мире официальным психопатом?
Вопрос не о конкретном человеке, но о конструкте «психической болезни», однажды появившемся в языке. Понять, когда и зачем это произошло, позволяет социальный конструктивизм — теория, как можно догадаться из названия, конструирования социальной реальности, и выросший на ее основе постмодернизм. Для постмодернистов мир — это совокупность дискурсов, целостных наборов идей.
К примеру, дискурс психиатрии включает в себя диагнозы, виды лечения, проблему, норму и патологии, статус пациентов и т. д.
Дискурсы и понятия создаются людьми в актах взаимодействия, общения: люди договариваются о значении явлений, давая им названия, и таким образом создают действительность. Впоследствии уже названия, слова влияют на реальность, поскольку содержат в себе смысл, устоявшееся отношение и принятые способы действия. Симптомы, которые сейчас маркируются емким термином «шизофрения», существовали и раньше, а вот названия менялись на протяжении становления социума.
Юродивые, одержимые, ясновидцы — всех их современный психиатр быстро запишет в шизофреники и выдаст набор пилюль.
Совершенно иначе поступили бы с ними в Средние века. Слово не ограничивается отражением мира, а конструирует действительность, подсказывает действия: из одержимых следовало изгонять дьявола божьими силами, а шизофрению изгоняют медикаментозно.
Подробно возникновение и развитие института психиатрии анализирует французский философ Мишель Фуко в книге «История безумия в классическую эпоху». Изучая представления о безумии в искусстве, текстах и практиках того времени, автор делает вывод, что принудительная изоляция нареченных безумными необходима для осуществления контроля над обществом. В домах умалишенных больные находятся под постоянным надзором и не могут неординарным поведением всколыхнуть общественного спокойствия.
Носителям власти удобно обособить инакомыслящих, заклеймив их болезнью, чтобы не допустить распространения вздора.
Со временем изолирующий дискурс не ослаб, но даже развился, вспомнить хотя бы советскую карательную психиатрию.
Схематично появление понятий, описывающих диагнозы, выглядит следующим образом. Вот бегает по европейской средневековой деревне Ванька-дурак, кричит, что все мы живем во лжи; король у нас идиот; нужно срочно покаяться; грядет мессия, на пороге снег с сапог отряхивает. Ванька нарушает привычное течение жизни и сеет смуту в умах добропорядочных жителей. Встает закономерный вопрос: что с ним делать? Если дьявол из него не изгоняется, а сжечь инакового на костре уже не комильфо, то хорошо бы Ваньку из деревни изъять. И ему благо — оденут, накормят; и обществу безопаснее, а то мало ли, что чудному в голову взбредет. Тогда власть имущие называют дурочка «ненормальным». Соседи смотрят и соглашаются: и правда человек себя ведет не как все, нездорово. Ваню признают больным, а значит, ему нужен уход, ведь сам он в этом мире потеряется, и создают специальное место, где он с такими же душевнобольными в щадящей атмосфере скоротает дни. Идея с первого взгляда замечательная, только главную выгоду в ней получают не соседи, и не пациент, а власть, которая продолжает держать под контролем режим, да еще припрягает к посильным работам до этого кричащих и праздно слоняющихся. А еще прямую выгоду имеют врачи, наделенные статусом, работой, зарплатой и силой давать медицинское заключение.
Причем процесс конструирования нового института не имеет ничего общего с теорией заговора, так как идет естественным путем, а его участники не осознают происходящего в полной мере.
Задачей сложившейся психиатрии, как и любого социального института, со временем стало самовоспроизводство. Что нужно психиатрам? Не здоровые и выздоровевшие, но «психи», ведь без них им попросту нечем заняться. Лечить можно не только бред, но и лень (апатию), тоску (депрессию) и прочее, и прочее.
Скоро идея изоляции и контроля получила сопротивление в лице адептов антипсихиатрии, отрицавших объективность врачей, классическое лечение и условия содержания больных.
Антипсихиатрия боролась с диагнозами как таковыми и утверждала, что в обществе нет здоровых людей, а упеченные в клиники просто не желают адаптироваться к безумному укладу бытия.
Благодаря движению против лечебниц как тюрем произошла гуманизация психологической помощи, вышли из моды лоботомия и электрошок, изменился статус лечебниц и их постояльцев. И хотя современные государственные клиники, а тем более интернаты, далеки от идеалов человеколюбия, мы проделали в этом направлении основательный и заметный путь. И все же диагнозы по-прежнему регулируют общество, отделяя норму от патологии и регламентируя поведение: быть здоровым означает быть красивым / всем приятным / ординарным — нужное подчеркнуть.
Несмотря на борьбу за уникальность и свободомыслие, начиная с XX века обученный обыватель, впитавший в себя психиатрический дискурс, самостоятельно оценивает нормальность ближнего и себя всуе.
Внутренний мир подвергается постоянной проверке и сравнению с представлениями о норме и идеале.
В западном обществе эталоном выступает самодостаточный счастливый лидер, а грустному, зависимому от партнера и еще не нашедшему себя стоит сходить на тренинг личностного роста. Многие состояния, которые раньше списали бы на обстоятельства или вовсе не заметили, сейчас с легкой руки называют депрессией. Название есть. И это название говорит нам, как правильно себя вести, обнаружив недуг у себя или у друга. Психология и психиатрия все глубже входит в массовое сознание, подростки готовы много и глубоко говорить о своих проблемах, определять их единолично и обращаться к специалистам. Следовательно, у диагнозов есть социальная функция — они помогают страждущим.
Страдал человек резкими перепадами настроения — активно, резко, со рвением брался за любое дело, а потом неделями лежал на кровати, пригвожденный тоской, — пришел несчастный к психиатру и выяснил, что у него биполярное расстройство личности. Теперь он знает врага в лицо, это раз, и вместе со знакомством приходят планы лечения, таблетки, терапевты. Проблема решаема, и решение человечеством найдено, что дает надежду. Пациент чувствует, что не один, это два. Не один он мучается, но вокруг тысячи несчастных. Нареченная проблема тоже своеобразная норма: зайдя на форум, вступив в сообщество или посетив терапевтическую группу, обретешь общение с людьми, понимающими твои переживания и ощущения.
Примеров положительных влияний постановки диагноза может быть великое множество, а их значимость варьируется для каждой отдельно взятой истории, но важно другое — современная психиатрия редко рефлексирует, что отрицательного приносят с собой термины, записанные в истории болезни. Наиболее обсуждаемый аспект проблемы заключается в дискриминации индивида с расстройством.
Даже в наше время борьбы за единство в разнообразии не каждый рискнет открыто признаться друзьям и родственникам в наличии психического диагноза, что говорить о коллегах и начальнике.
Признание может повлиять на отношения, диагноз выступить клеймом, означающим ненадежность, опасность и бог знает что еще. Банально, выбирая между жизнерадостным оптимистом и работником в состоянии депрессии, работодатель предпочтет первого, хотя профессиональная деятельность не предполагает оголтелого позитива и постоянного общения с улыбкой на лице.
Что такое нарративная терапия?
Еще одно следствие, о котором стоит задуматься перед тем, как ставить себе или окружающим стандартизированный диагноз и слепо следовать плану лечения, разглядел Майкл Уайт, основатель нарративной терапии. В каждой персональной истории, каждой рассказанной проблеме он выделял уникальный опыт клиента, уходя от соблазнительной уловки прокрустова ложа, поиска проблемы в установленном перечне болезней.
Однажды к Уайту на консультацию пришла семья, безуспешно обошедшая нескольких специалистов, чтобы справиться с СДВГ сына. Расспрашивая мальчика, Майкл выяснил, что у малыша вовсе не СДВГ, а СВГ. Да, ребенок попросту неправильно выговаривал название, но для нарративного практика это стало точкой входа в мир субъективного опыта клиента; личное название, собственный конструкт, внутренний мир, где СВГ живет по особенным правилам. Мальчуган был хорошо знаком с СВГ, всячески мешавшим ему в учебе и общении, а вот СДВГ были для него только четырьмя страшными буквами, строго звучащими в медицинских кабинетах. Пока ученые головы подбирали нужную дозировку амфетамина для концентрации школьников, страдающих СДВГ, дошкольник успешно пробовал отпугнуть или поладить с СВГ. Построив терапию на раскрытии уникальных историй, Уайт помог семье избавиться от проблемы, не прибегая к медикаментозному лечению. Парадоксально, но пока наука бездействует в замешательстве, придумывая лечение энкопреза (недержание кала), маленький мальчик легко догадывается, как обставить «мистера Вредителя».
Речь здесь идет не о неправильной постановке диагнозов, но об индивидуализации симптомов и отношений с проблемой.
Как нет двух одинаковых историй любви, как по-разному переживают горе, так свои особенности есть у депрессий, фобий и личностных расстройств.
Иной аспект влияния ярлыков легко заметить, снова вспомнив классика. Лермонтов определял себя как «нездешнего душой», и чувство непонятости превращалось в топливо для поэзии. Писал бы он так же самозабвенно, если бы считал себя «психом», если бы принимал счастье за единственную норму жизни, а несчастье за хворь, требующую лечения? Если слово создает реальность, результатом определения патологии становится формирование проблемной идентичности — представлений человека о себе. Обозначая беспокоящие субъекта явления термином из МКБ-11 (международная классификация болезней), врач непреднамеренно делает проблемную историю главной в жизни пациента, через нее он определяет себя, ведь диагноз накладывает отпечаток на привычное устройство и интерпретацию происходящего.
Поэт или романтик легко превращается в депрессивного слабака, душевные излияния которого походят на нытье нежелающего лечиться, а не на описание тонкого душевного состояния.
Принимая идеи конструктивизма, нарративная практика дает альтернативный взгляд на психиатрию, не порицая и не отрицая наличие сложностей, но отдавая дань уважения внутреннему миру и рассматривая проблему отдельно от личности. Субъект выступает экспертом в собственном опыте, поскольку жил с условным «СВГ», знает страхи, предпочтения и нюансы поведения своей болячки лучше изучающих однажды сконструированные понятия психологов.
Итак, почему ваша прабабушка не страдала биполярочкой?
Потому что в те времена биполярного расстройства не было на свете. Испытывала ли прародительница перепады настроения, внезапную смену эйфории нежеланием шевелиться? Нельзя этого утверждать относительно каждой отдельно взятой бабушки, но случаи, вероятно, были. Как и нельзя предсказать, что изменилось бы в судьбе девочки, если бы в нужный момент сельский доктор назвал любовные переживания психическим заболеванием, прописал таблетки и попросил учителей помягче обходиться с «больной».
Такой поворот событий мог спасти подростка и облегчить страдания, но мог и изменить историю жизни, превратив сказку о знакомстве с дедушкой, озаглавленную «виновата ли я, что люблю», на нарратив преодоления «как я всю жизнь боролась с собой».
Психиатрия — не зло в чистом виде, но психиатр обладает силой украсть идентичность пациента, подменив ее на жизнь диагноза, и прекрасным завтрашним утром вместо Ивана на работу пойдет депрессия, спрятавшаяся за таблетками. Поможет ли это хозяину недомогания, покажет время, а не цифры в статистике доказательной медицины.
София Большунова
Свежие комментарии