Вредное производство: записки реаниматолога

Записки Владимира Лаишевцева, реаниматолога-анестезиолога, покинувшего нас в 2009-м году. Его дочь Юлия нашла эти записи в бумагах отца.

Я устал от этого пограничного состояния между жизнью и cмеpтью, от стонов больных и плача их родственников. Я устал от самого себя»

Я реаниматолог. 

Если точнее, peaниматолог­-анестезиолог.

Вы спросите, что предпочтительней? Суть одна – борьба со смертью. Её, проклятую, мы научились чувствовать всем своим нутром.

Не верьте, что смеpть седая и с косой в руках. Она бывает молодая и красивая, хитрая, льстивая и подлая.

Расслабит, обнадёжит и обманет. Я два десятка лет отдал реанимации, и устал.

Устал от постоянного напряжения, от этого пограничного состояния между жизнью и смертью, от стонов больных и плача их родственников. Я устал, в конце концов, от самого себя. От собственной совести, которая отравляет моё существование и не даёт спокойно жить после каждого летального исхода. Каждая смерть чеканит в мозгу вопрос: всё ли ты сделал? Ты был в этот момент, когда душа металась между небом и землёй, и ты её не задержал среди живых. Ты ошибся.

Я ненавижу этот проклятый внутренний голос. Это он не даёт расслабиться ни днём, ни ночью. Это он держит в постоянном напряжении и мучает сомнениями. Заставляет после суточного дежурства выгребать дома на пол медицинские учебники и искать, искать, искать. Нашёл, можно попробовать вот эту методику. Звоню в отделение, ­ как там больной?

Каким оптимистом надо быть, чтобы не сойти с ума от всего этого. Оптимизм в реанимации ­ — вам это нравится? Два абсолютно несовместимых понятия.

От стрессов спасается, кто как может, у каждого свой «сдвиг». Принимается любой вариант: бежать в тайгу в одиночестве, чеканить по металлу, рисовать картины маслом, горнолыжный спорт, рыбалка, охота, туризм…

Мы спасаем людей, а увлечения спасают нас.

Спасать… Мы затёрли это слово почти до пустого звука. А ведь каждый раз за ним стоит чья­-то судьба. Спросите любого реаниматолога, сколько человек он спас? Ни за что не ответит. Невозможно сосчитать всех, кому ты помог в критический момент. Наркоз дал, ­ и человек тебе обязан жизнью.

Почему­-то больные анестезиолога врачом вообще не считают. Звонят и спрашивают: а кто оперировал? И никогда не спросят, кто давал наркоз? Мы посчитали: пять тысяч наркозов в год даёт анестезиолог. И каждый раз ты берёшь на себя ответственность за чужую жизнь: ты, анестезиолог, отключаешь у больного сознание, и тем самым лишаешь его возможности самому дышать, а значит, жить.

Больше всего мы боимся осложнений после наркоза.

У нас говорят: не бывает маленьких наркозов, бывают большие осложнения после них. Иногда риск анестезии превышает риск самой операции. Может быть всё, что угодно: рвота, аллергический шок, остановка дыхания. Сколько было случаев, когда пациенты умирали под наркозом прямо на операционном столе. Перед каждой операцией идёшь и молишь Бога, чтоб не было сюрпризов.

Сюрпризов мы особенно боимся. Суеверные все стали… насчёт больных. Идёшь и причитаешь: только не медработник, не рыжий, не блатной, не родственник и не работник НПО ПМ. От этих почему-­то всегда неприятности. Чуть какие подозрения на «сюрприз» возникают, трижды сплевываем и стучим по дереву.

Нас в отделении 11 врачей, и у всех одни и те же болячки: ишемическая болезнь сердца, нарушение сердечного ритма и… радикулит.

Да, да, профессиональная болезнь ­ радикулит. Тысяча тяжелобольных проходит через наше отделение за год, и каждого надо поднять, переложить, перевезти… Сердце барахлит у каждого второго.

Говорят, американцы подсчитали, что средняя продолжительность жизни реаниматолога 46 лет.

В Америке этой специальности врачи посвящают не более 10 лет, считая её самым вредным производством. Слишком много стресс­факторов. Из нашего отделения мы потеряли уже двоих. Им было 46 и 48. Здоровые мужики, про таких говорят «обухом не перешибёшь», а сердце не выдержало.

А как выдержать то, что на твоих глазах смерть ежедневно уносит чью­-то жизнь. Полгода стоял перед глазами истекающий кровью молодой парень, раненый шашлычной шампурой в подключичную артерию. Всё повторял: «спасите меня, спасите меня». Он был в сознании и «ушёл» прямо у нас на глазах.

Мужчина­-инфарктник пошёл на поправку, уже готовили к переводу в профильное отделение. Лежит, разговаривает со мной, и вдруг зрачки затуманились, судороги и мгновенная смерть. На моих глазах.

Меня поймёт тот, кто такое испытал хоть раз.

Это чувство трудно передать: жалость, отчаяние, обида и злость. Обида на пациента, что «подвёл» врача, обманул его надежды. Так и хочется закричать: неблагодарный!

И злость на самого себя. На своё бессилие перед смертью, за то, что ей удалось тебя провести. Тогда я, помню, плакал. Пытался весь вечер дома заглушить себя водкой. Не помогло. Я понимаю, мы ­ не Боги, мы ­просто врачи.

Сколько нам, реаниматологам, приходилось наблюдать клиническую смерть и возвращать людей к жизни? Уже с того света. Вы думаете, мы верим в параллельные миры и потусторонний мир? Ничего подобного. Мы практики, и нам преподавали атеизм. Для нас не существует ни ада, ни рая. Мы расспрашиваем об ощущениях у всех, кто пережил клиническую смерть: никто ТАМ не видел ничего. В глазах, говорят, потемнело, в ушах зазвенело, а дальше не помню.

Зато мы верим в судьбу. Иначе как объяснить, что выживает тот, кто по всем канонам не должен был выкарабкаться, и умирает другой, кому медицина пророчила жизнь? Голову, одному парню из Додоново, топором перерубили, чуть пониже глаз ­ зашили ­ и ничего.

Женщину доставили с автодорожной травмой ­ перевернулся автобус, переломано у неё всё, что только можно, тяжелейшая черепно­мозговая травма, было ощущение, что у неё одна половина лица отделилась от другой. Все были уверены, что она не выживет. А она взяла и обманула смерть. Встречаю её в городе, узнаю: тональным кремом заретуширован шрам на лице, еле заметен ­ красивая, здоровая женщина.

Был случай, ребёнка лошадь ударила копытом ­ пробила череп насквозь. По всем раскладам не должен был жить. Выжил. Одного молодого человека трижды (!) привозили с ранением в сердце, и трижды он выкарабкивался. Вот и не верьте в судьбу. Другой выдавил прыщ на лице — сепсис и летальный исход. 

Хотя, где­-то в глубине души, мы в Бога верим.

И если всё­ таки существуют ад и рай, мы честно признаёмся: мы будем гореть. За наши ошибки и за людские смерти. Есть такая черная шутка у медиков: чем опытнее врач, тем больше за его спиной кладбище. Но за одну смерть, которую не удалось предотвратить, мы реабилитируемся перед собственной совестью и перед Богом десятками спасённых жизней.

Никогда не забуду, как спасали от смерти молодую женщину с кровотечением после кесарева. Ей перелили 25 литров крови и три ведра плазмы!

Мы перестали бояться смерти, слишком часто стоим с ней рядом — в реанимации умирает каждый десятый. Страшит только длительная, мучительная болезнь. Не дай Бог быть кому­-то в тягость.

Таких больных мы видели сотни. Я знаю, что такое сломать позвоночник, когда работает только мозг, а всё остальное недвижимо. Такие больные живут от силы месяц­-два. Был парень, который неудачно нырнул в бассейн, другой ­ прыгнул в реку, третий выпил в бане и решил охладиться… Падают с кедров и ломают шеи. Переломанный позвоночник ­ вообще сезонная трагедия ­- лето и осень ­самая пора.

Я видел, как умирали два работяги, хлебнули уксус (опохмелились не из той бутылки) и я врагу не пожелаю такой мучительной смерти.

Не то в этом, не то в прошлом году был 24летний парень, с целью суицида выпил серную кислоту. Привезли в сознании. Как он жалел, что сделал это! Через 10 часов его не стало.

А 47-­летняя женщина, что решила свести счёты с жизнью и выпила хлорофос. Запах стоял в отделении недели две! Для меня теперь он всегда ассоциируется со смертью.

Кто-­то правильно определил реаниматологию как самую агрессивную специальность — манипуляции такие. Но плохо их сделать нельзя. Идёт борьба за жизнь: от непрямого массажа сердца ломаются рёбра, введение катетера в магистральный сосуд чревато повреждением лёгкого или трахеи, осложнённая интубация во время наркоза ­ и можно лишиться нескольких зубов. Мы боимся допустить малейшую неточность в действиях, боимся всего. 

Боимся, когда привозят детей. 

Ожоги, травмы, отравления… Два года рёбенку было. Бутылёк бабушкиного «клофелина» и ­ не спасли. Другой ребёнок глотнул уксус. Мать в истерике, говорит, бутылку еле могла открыть, а четырёхлетний малыш умудрился её распечатать…

Самое страшное глухой материнский вой у постели больного ребёнка. И полные надежды и отчаяния глаза: помогите!

За каждую такую сцену мы получаем ещё по одному рубцу на сердце. Вы спросите, чего мы не боимся? Мы уже не боимся сифилиса -­ нас пролечили от него по несколько раз. Никогда не забуду, как привезли окровавленную молодую женщину после автомобильной аварии. Вокруг неё хлопотало человек 15, все были в крови с головы до пят. Кто надел перчатки, кто не надел, у кого-­то порвались, кто-­то поранился, о мерах предосторожности не думал никто, на карте человеческая жизнь. Результаты анализов на следующий день показали четыре креста на сифилис. Пролечили весь персонал.

Уже не боимся туберкулёза, чесотки, вшей, гепатита. Как-­то привезли из Балчуга пожилого мужичка ­ с алкогольной интоксикацией и в бессознательном состоянии. Вызвали лор­врача и тот на наших глазах вытащил из уха больного с десяток опарышей. Чтобы в ушах жили черви ­ такого я ещё не видел!

В последние годы всё чаще больные поступают с психозами. От жизни, что ли. Элементарная пневмония протекает с тяжелейшими психическими отклонениями.

Пациенты соскакивают, катетеры вытаскивают, из окна пытаются выброситься… Один такой пьяный, пнул в живот беременную медсестру.­ Скажите, что наша работа не связана с риском для жизни?

Про нас говорят ­- терапия на бегу. Народ не даёт расслабиться. Сколько мы изымаем инородных тел -­ можно открывать музей изъятых из человека предметов. Что только не глотают: была женщина, проглотила вместе с куском торта пластмассовый подсвечник от маленькой праздничной свечки. Он острый, как иголка ­ пробурил желудок. Столько было осложнений! Очень долго боролись за её жизнь и спасли.

Из дыхательных путей достаём кости. Как-­то привезли женщину прямо из столовой ­- застрял в горле кусок непрожёванного мяса. Уже к тому времени наступила клиническая смерть, остановка дыхания. Сердце запустили, перевели на аппарат искусственного дыхания, но… спасти не смогли ­ слишком много времени прошло. И такие больные ­ один за другим.

Покой наступает только после дежурства, но лишь для тела, а не для головы. 

Иду домой, у каждого встречного вглядываюсь в шею. И ловлю себя на мысли, что прикидываю: легко пойдёт интубация или с осложнениями?

Приходишь домой, садишься в любимое кресло и тупо смотришь в телевизор. В хроническом напряжении ни расслабиться, ни заснуть. В ушах стоит гул от аппаратов ИВЛ. Без бутылки не уснёшь. А денег не хватает катастрофически. В какой­-то Чехословакии реаниматолог получает до 45 тысяч долларов в год. У нас в стране всё через… катетер.

Одно утешает­, что ты кому-­то нужен. Ты спас от смерти человека и возродился вместе с ним.