Депрессией страдают более 264 миллионов человек по всему миру. Принято считать, что эта болезнь связана с тяжёлым жизненным опытом, неудачами в семье, любви, карьере — всеми заботами, которые просто невозможно представить у ребёнка. Однако депрессивным расстройством могут страдать не просто дети младше 13 лет, но и те, кто ещё только ходит в детский сад. По заданию самиздата Галина Сахаревич разбирается, откуда берётся феномен детей-старичков, и пытается понять, можно ли «перерасти» расстройство и стать обычным человеком.

Когда 18-летнему Денису Хасанову было шесть лет, мама давала им с папой 500 рублей и отправляла в пермский Горьковский парк на аттракционы. Папа Денису — сникерс, а себе — наркотики. После этого он всегда просил сына рассказать матери, что аттракционы были очень классными. С депрессивным расстройством Денис живёт с девяти лет. Сейчас он больше всего хочет получить место в психиатрической клинике.

Денис узнал, что у него депрессивное расстройство, в военкомате, в 16 лет. Потом — после повторных консультаций со специалистом — выяснил: на самом деле депрессия началась на семь лет раньше.

«Первая моя реакция на эту новость — что в комиссии сидят некомпетентные врачи и всё это лажа полная, — рассказывает мама Дениса Олеся. — Денис и раньше мне говорил о своей депрессии, но как-то не всерьёз. Как он потом объяснял, не хотел, чтобы я винила себя. Сын просто шутил, что он какой-то не такой: „Да и вообще, у меня депрессия, ахаха“. Теперь я понимаю, что это была его защитная реакция».

Детей в семьях развивающихся и развитых стран становится всё меньше. Рынок детских товаров растёт. Расходы на образование увеличиваются. Из всего этого следует, что и психологическое состояние ребёнка тоже должно улучшаться. На самом же деле происходит с точностью до наоборот. Психические расстройства у детей описывались ещё на заре психоанализа — одному из пациентов Фрейда было всего пять лет. Но современные исследования показывают: число детей, которым диагностировали депрессию, растёт даже век спустя.

ДЕТИ-СТАРИЧКИ

Есть десятки причин, с которыми связаны растущие шансы сегодняшнего подрастающего поколения на депрессию: снижение подвижности, увеличение доли цифрового времени, ухудшение социальных навыков. Но главной причиной становятся травмирующие переживания.

И речь не только о домашнем насилии. Первые достоверные количественные исследования детской депрессии приходятся на период окончания Второй мировой. Тогда психоаналитик Рене Шпиц изучал психическое состояние детей-грудничков, которые лишились родителей и содержались в домах ребёнка. Кроме отсутствия мамы, груднички жили в идеальных условиях: они были накормлены, напоены, находились в тепле и чистоте. Однако учёный заметил: нарушение контакта с матерью становится причиной анаклитической депрессии — состояния, в котором у ребёнка затормаживается развитие, замедляется моторика, развиваются психические отклонения.

Поведение детей Шпиц заснял на кинопленку. На чёрно-белых кадрах видно, что дети до года ведут себя, словно престарелые. Съёмка кажется замедленной: дети лежат ничком в кроватках, вообще не реагируют на прикосновения взрослого, еле-еле шевелят пальчиками, двигаются будто нехотя. Кинокарьера снятых Шпицем детей продлилась не больше года. Груднички, которые находились в разлуке с матерью больше шести месяцев, погибали. Психосоматические расстройства приводили к бессоннице и отсутствию аппетита. Ребёнок становился более подвержен инфекциям, с которыми не мог справиться.

Несмотря на результаты исследований Шпица, до 1970 года депрессия в детском возрасте не рассматривалась психиатрами как полноценное клиническое явление. Во многом это связано с невозможностью ребёнка осознать и потому — объяснить свои чувства. Это затрудняет диагностику депрессии родителями и специалистами: вроде бы с ребёнком происходит «что-то не то», но он говорит, что ему скучно, хотя на самом деле испытывает тревогу, тоску или апатию.

Травмирующий опыт — не единственный фактор развития депрессии у детей. Играет роль и генетика: наследуемость депрессии находится в диапазоне от 31 до 42%. Однако ни один человек не рождается с депрессией. Чтобы она проявилась, человек должен пережить стресс, который переключит наши нейроны на «депрессивный настрой», причем стресс должен быть продолжительным.

Кроме того, существует гипотеза о том, что для развития депрессии не обязательно переживать стресс самому — достаточно потрясений, доставшихся родителям. Исследовательница Рейчел Йехуда обнаружила: посттравматическое стрессовое расстройство, которое часто развивается у людей, переживших войны и катастрофы, наследуется потомками за счёт модификации гена FKBP5. Именно этот ген контролирует ответ на стресс. Это означает, что у детей и внуков людей, переживших опыт массового насилия, с большей вероятностью могут развиться тревожные расстройства, шизофрения и депрессия.

Какой бы природы ни была депрессия, перенесённая в детстве, она, по выражению психиатра Марии Ковач, разработавшей один из самых используемых опросников для диагностики детской депрессии, часто «становится входными воротами для будущей психопатологии».

Проблемы психического здоровья в детском возрасте серьёзно осложняют жизнь и годы спустя. Например, исследование, которое проводилось в течение 17 лет и в котором приняли участие более 1000 детей и подростков, показало, что у детей с психическими заболеваниями годы спустя в шесть раз чаще возникают проблемы со «здоровьем, правовой системой, личными финансами или социальным функционированием».

С начала XXI века количество депрессивных детей растёт. Так, в США доля тех, у кого «когда-либо диагностировали тревогу или депрессию» среди детей в возрасте 6–17 лет, возросла с 5,4% в 2003 году до 8% в 2007-м и до 8,4% в 2011–2012-м. То есть почти в два раза. В Финляндии доля  получивших диагноз до 15 лет увеличилась на 53% среди мальчиков и на 65% среди девочек. Статистически значимых исследований психического состояния российских детей найти не удалось.

НЕ НАДО МЕНЯ ЖАЛЕТЬ

Физик-космолог, студентка МИФИ Анастасия Кириченко потеряла папу в шесть лет. Мать умерла, когда девочке было одиннадцать.

Маме Насти Наталье исполнилось 17, когда родилась дочка. Втроём с мужем и дочерью они жили в маленьком городе Черемхово Иркутской области очень небогато. Из-за ранней беременности Наталья не смогла получить образование и потому работала поваром в детском садике. У отца Насти были случайные — и сомнительные — заработки.

«Кажется, родители тогда были больше заняты друг другом, чем мной. Но не скажу, что я страдала от этого, просто всегда была сама по себе», — вспоминает Настя.

Прошло 16 лет, а она всё ещё помнит, как ехала домой с бабушкой. Бабушке неожиданно позвонила мама Насти. О чём они говорили, Настя не поняла, однако, положив трубку, бабушка сказала: «Папы больше нет». Отца Насти убили, обстоятельств случившегося она не знает до сих пор. Тогда она не плакала и не кричала, просто молча переживала горе.

От смерти мужа Наталья оправиться не смогла. Осложняло отношения и то, что Анастасия очень похожа на отца: матери было сложно даже смотреть на девочку. Постепенно они начали друг от друга отдаляться.

Одновременно Наталья была с дочерью очень строга: она боялась, что дочь повторит её судьбу и не получит образования и работы. За каждую четвёрку девочка получала выговоры, страх ошибиться и оказаться хоть в чём-то — от лабораторной по физике до физической формы — неидеальной ей приходится изживать в себе до сих пор.

«Трудно было обижаться на маму за эту строгость и отчуждение, если она сама себя не могла тогда поддержать. После утраты отца ей нужен был кто-то, кто мог бы помочь. Она с её мужчиной не плохо со мной обращались, просто они мне не нравились, я не чувствовала от них тепла. Даже не родительского, а человеческого. Ночью мама приходила ко мне, когда я уже спала, садилась возле кровати на пол, начинала говорить об отце и плакать. Она была нетрезвой, а я со сна не понимала, зачем мама является ко мне в таком состоянии. Почему нельзя забрать меня после уроков, мороженое поесть, поговорить — зачем приходить, только когда тебе плохо?»

Жить с матерью и отчимом Настя не смогла, ушла к бабушке с дедушкой, когда ей было девять. Мама девочки плакала, худела и болела. Когда она попала в больницу с менингитом, Настя боялась туда приходить. Потом мамы не стало.

«Я до сих пор не простила себя, что не навещала маму. Но я была обижена, что она не уделяла мне времени до болезни, и это был второй близкий человек после папы, который уходит. Мне было тяжело. Я даже не читала ничего об этой болезни, потому что боялась, что начну себе представлять её подробности. Незадолго до смерти, по рассказам бабушки, мама уже начинала бредить, и тогда я ещё больше стала бояться её увидеть. Обсуждать болезнь мамы тоже не хотела, бабушка и так постоянно говорила об этом дома: Наташа чувствует себя так-то, надо Наташе то принести, это… Я постоянно жила в этом».

После смерти матери каждый член семьи переживал своё горе в одиночку: Наталью дома вспоминали часто, слёзы и самобичевание бабушки и дедушки было не остановить. Настя не могла обсуждать с ними свою тоску по матери, потому что знала: потом она не успокоит бабушку и деда.

«Бабушка до сих пор не даёт мне забыть об этом. Мне становится от этого только больнее, как будто заново эти эмоции переживаешь. Чаще всего она винит моего отца, говорит, он виноват, что мама была психологически разбита. Себя бабушка тоже осуждает, что „не уследила“. Всё это вперемешку со слезами, иногда — с алкоголем, хотя  она совсем не пьющий человек. Бабушка так и не смогла принять смерть дочери».

Диагноз «депрессия» Насте никто не ставил, потому что к психотерапевту или психиатру она не обращалась. Настя рассказывает, что после смерти матери посещала школьных психологов, но те говорили «очевидные вещи» и консультации «были похожи на цирк». Девочке пришлось «вытаскивать» себя самой, и она предпочитала просто молчать. Так, знакомясь с новыми людьми, Настя никогда не говорила, что сирота. Ей и так хватало насмешек из-за лишнего веса (без оклика «толстая» не проходило ни дня в школе) и скромного жилья: девушка с родными жила в общежитии.

«Я врала, рассказывая о том, кем работают мои родители, сочиняла забавные истории о них. Поступала так, потому что не хотела, чтобы „сиротку“ начинали жалеть». Дождавшись совершеннолетия, девушка сняла квартиру, хотя ещё училась в школе. Она называет это своим лучшим решением в жизни, говоря, что «впервые оказалась одна, без внешнего давления, и могла слушать только себя».

Полтора года назад Настя начала писать в инстаграме о своём детстве и потере родителей. Поняла, что не может больше молчать, потому что слишком тяжело самой, и подумала: может кому-то помочь своей личной историей. Сейчас у неё 2000 подписчиков. Комментируют посты и пишут лично Насте взрослые люди: одни делятся с ней тем, что наболело у них, но рассказать было некому, другие укоряют девушку, не понимая, зачем делиться своей личной трагедией.

«Когда я завела блог, меня начало отпускать. Например, сейчас я легко могу заплакать, но не потому, что мне стало плохо, а потому, что теперь думаю: слёзы необходимы. Иногда даже удовольствие от слёз чувствую, потому что стало легче. Если я раньше могла сказать про какое-то грустное событие: „Это не стоит слёз“, то сейчас поняла: если жалко себя — пожалей. Но не зарывайся в проблему и не накручивай её ещё больше».

Настя надеется, что её истории помогут детям-сиротам, которые воспитываются в семье или детдоме, понять, что даже с таким горем можно жить, взрослеть и оставаться нормальным. Родным о блоге она не говорит и признаётся, что вряд ли скажет: те считают, что о таком нужно молчать.

«Боль сидела во мне как заноза. Я знала, что она всегда была внутри меня, но долгое время не трогала её. Когда начала писать о своей истории в блоге, она будто наружу вышла. Выговариваешься — и как будто освобождаешься. Но это будет частью тебя всегда, даже если решишь все вопросы, все слёзы выплачешь».

ПРОСТО НЕ ЗНАЮТ, ЧТО МОЖНО ПО-ДРУГОМУ

У людей, выросших без родителей, вероятность развития депрессии выше. По статистике, они более депрессивны и тревожны, чем их сверстники. 

«Воспитанники центров содействия сиротскому воспитанию, с которыми мы работаем, часто приходят уже с депрессией, но не диагностированной, — рассказывает Анна Ульянова, психолог центра равных возможностей „Вверх“, где занимаются адаптацией сирот. — Иногда болезнь сложно отследить, потому что воспитанник сиротского учреждения находится в очень привычном для себя состоянии, когда не надо ничего хотеть. Есть расписание, мероприятия, хочешь — не хочешь, но ты должен участвовать, общаться, а твоим желаниям нет места, и они фрустрируются. В итоге он не чувствует, что с ним что-то не так».

Как говорит Анна, возможность развития депрессии можно отследить и по отношению сироты к матери. Если он будет думать, что его забрали из семьи несправедливо и мама пыталась его вернуть, его психика будет более устойчива.

«А если воспитанник говорит о маме  „Как же так, она меня бросила“, более вероятно, что он столкнётся с депрессией», — рассказывает Анна. Она добавляет, что не знает сирот, которые полностью бы оправились от потери родителей и без последствий для психики вышли из сиротского учреждения.

«Есть примеры хорошей компенсации, но в таком случае о пережитой депрессии, как правило, не говорят. Потому что для детей из детдома это кажется стыдным: ты облажался, не справился. К тому же страх признаться в депрессии отягощён боязнью попасть в психиатрическую больницу, который культивируется в центрах содействия сиротскому воспитанию: будешь плохо себя вести — поедешь в «психушку».

А те, кто не очень понимает, что у них депрессия, молчат, потому что не осознают, что с ними происходит», — поясняет Анна.

КОТЛЕТЫ ИЗ КУБИКОВ «МАГГИ» И ПАНИЧЕСКИЕ АТАКИ

Студент колледжа из Перми Денис Хасанов, выросший не в самом благополучном районе Нагорном, обесцвечивает волосы,  на груди, животе и рёбрах  — несколько татуировок, в том числе воздушные шарики с грустными лицами и надписью «Sad Gang» (всего татуировок восемь, но скоро набьёт ещё). На районе его внешний вид не очень понимают, но Денису на это почти плевать: больше всего ему хочется понять, что происходит с ним самим.

К моменту нашего общения на его странице во «ВКонтакте» три записи, и одна из них — «Спасибо деду за победу, а маме — за личного психотерапевта». После интервью он удалит этот пост.

Мама Дениса вышла замуж, чтобы поскорее уехать от родителей, в 19 родила. Через три года брака муж начал принимать героин. Он бил Олесю и тратил почти весь семейный бюджет на наркотики.

Денис вспомнит это позже, у психотерапевта. Говорит, что детская психика почти полностью вытеснила негативные воспоминания. На терапии в памяти всплывут картинки, как папа колется, — правда, маленький Денис не понимал, что это наркотики, на которые уходили все деньги.

«Мы делали котлеты из овсянки и кубиков „Магги“. Самая классная сладость, которая была в детстве, — козинаки в аптеке за 10 рублей», — вспоминает Денис.

Когда мальчику было девять, мама забрала его и ушла от мужа. Олеся лишила супруга родительских прав и дала сыну свою фамилию. Сейчас папа мальчика в тюрьме.

«Этот человек не живёт — он существует, и поэтому мне его не жалко. Максимум, зачем я мог бы с ним увидеться, — просто чтобы посмотреть в лицо и ударить. И сказать: „Ну, красавчик, чё. Мне и без тебя нормально, хорошо, что ты ушёл из нашей жизни“. Если бы мама осталась с отцом, думаю, она бы тоже связалась с наркотиками рано или поздно, а я бы вырос отбитым наглухо дурачком. А так я классный парень».

После развода Олеся вступила в новые отношения, и у неё появился ещё один сын. Денис снова отошёл на второй план. Когда ему исполнилось двенадцать, Олесю стали настораживать некоторые моменты в поведении ребёнка. Например, у Дениса всё время менялось настроение: он мог улыбаться, а потом почти сутки лежать под одеялом. В его комнате царил постоянный бардак. «Хотя, вроде бы, это состояние обычного подростка, чему же удивляться?» — думала мама.

«Я считала, что он просто ленится, и разрешала ему быть свободным в своих решениях, — говорит Олеся. — Свободная, толерантная мама и всё такое…»

«Тогда я замкнулся в себе, мама этого не заметила — и вот результат, — считает Денис. — Я понимаю, почему у меня были такие проблемы. Мама не знала, что с собой-то делать, а что со мной — тем более. Я её прекрасно понимаю и давно простил».

ОН МОГ УЛЫБАТЬСЯ, А ПОТОМ ПОЧТИ СУТКИ ЛЕЖАТЬ ПОД ОДЕЯЛОМ

Денис оставался на второй год с пятого по девятый класс. Учиться не получалось из-за того, что на мальчика постоянно что-то «накатывало». Он пытался глушить тревогу алкоголем: с мальчишками однажды даже пили паленую водку, после которой Денис впервые поймал белую горячку. Но по-прежнему считал, что его проблемы с поведением не связаны с психикой, пока не прошёл медкомиссию в военкомате.

После подтверждения диагноза мама сама предложила сыну пойти к психотерапевту. Денис согласился примерно через полгода. К терапии подключилось лечение транквилизаторами и нейролептиками. Сейчас на лекарства у него уходит примерно четыре тысячи в месяц. Денис говорит, что действуют они на него слабо и не помогают при панических атаках.

«Просто спать хочется, и чуть-чуть поспокойнее становится. Когда я понял, что лежу уже два месяца, сказал: „Мама, давай попросим у психотерапевта направление в больницу“. Сейчас квот свободных нет, и я жду, когда мне позвонят, положат, потому что мне плохо очень. По ощущениям — просто устал. Однажды от таблетки уснул на сутки».

Из-за депрессии Денис не ходит на учёбу в колледж. Рассказывает: когда попытался объяснить куратору, что у него депрессия, столкнулся со смехом: «У тебя, 18-летнего сосунка, депрессия? Ты ещё жизни не видел, откуда она у тебя могла появиться?» В ситуацию вмешалась мама парня: она сказала куратору, что депрессия может приводить к суициду, и посоветовала не смеяться над диагнозом. Сейчас Денис не учится и не работает. Он ходит с пацанами в торговый центр, читает Бёрджесса и Буковски, а когда делать ничего не получается, просто закрывается в своей комнате.

На психотерапию Денис ходить перестал: объясняет это тем, что она вызывает у него слишком много болезненных эмоций, связанных с прошлым, а у него и в настоящем всё несладко, поэтому моральных сил продолжать терапию у него нет. Хочет только одного: поскорее попасть в больницу.

Денис говорит, что психиатрической больницы не боится: состояние, с которым он не может справиться, опаснее для него.

«Знаешь, страшно, когда ты неделю не встаёшь с кровати, не ешь, не пьёшь, не куришь. Страшно, когда у тебя начинаются истерики, которые ты не контролируешь. Страшно, когда ты просто стоишь с друзьями и начинаешь зажиматься, тебе становится плохо, подавленное состояние, которое ты не можешь контролировать. А лежать в больнице не страшно».

Свои личную драму и переживания «Я плохая мать» Олеся описывает в инстаграме, честно рассказывая, каково узнать, что сын попал в депрессию во многом из-за тебя, и как жить с депрессивным ребёнком.

«Сначала я боялась осуждения, но потом поняла, что родители очень боятся этой темы, и потому о ней надо говорить. Боялась отписок, и действительно, несколько подписчиков перестали меня читать. Но слов поддержки и вопросов, что делать с детской депрессией, было гораздо больше».

НЕ ТОЛЬКО МЕМЫ

Над детской депрессией многие по-прежнему смеются — и её всё так же боятся. Впрочем, эта ситуация меняется — медленно и в основном не в российском медийном пространстве.

В конце 2010-х — начале 2020-х детская депрессия становится темой более признаваемой. О своём депрессивном опыте рассказывают знаменитости — от Вайноны Райдер до Греты Тунберг.

Вокруг взрослой депрессии уже сложилась «инфраструктура»: существуют группы поддержки, бесплатные программы помощи «Анонимные депрессивные», есть обязанности работодателя предоставить «приемлемые условия труда» сотруднику, который болеет депрессией. Однако пока что вокруг детской депрессии — вакуум: ты не объяснишь этого в школе, а большинство детей не скажут об этом родителям. Практически всё, что остаётся ребёнку, который находится в депрессивном состоянии, — десятки групп во «ВКонтакте», посвящённых депрессии, где в чатах люди без образования и психологической грамотности дают советы, как не грустить.

Другая опасная сторона заболевания — его увеличивающаяся медикализация в западных странах. Так, по данным на 2016-й год, в Британии число детей в возрасте до 18 лет, которым назначали антидепрессанты, в период с 2009 по 2016 год удвоилось: с 2748 до 5572. Число детей младше 13 лет, получавших антидепрессанты, выросло с 57 до 252 за тот же период.

В Австралии таких детей 100 тысяч, и эта цифра выросла почти на 60 процентов за последние пять лет. Это при том, что терапевты утверждают: медикаментозное лечение депрессии у ребёнка должно стоять на последнем месте после когнитивно-поведенческой и других видов терапии. К тому же не существует ни одного антидепрессивного препарата с доказанной для детей эффективностью. Некоторые антидепрессанты дают побочные эффекты при назначении их детям и подросткам: тревогу, приступы паники и повышенный риск суицидального мышления.

Детская депрессия становится, как и взрослый вариант болезни, не просто заболеванием, но и социальным конструктом. Он складывается из мемов «Расскажи мне про свою депрессию в 12 лет», флешмобов в соцсетях, коллажей с Билли Айлиш, ставшей собирательным образом грустного подростка. И шутка про младенца, который жалуется на «послеродовую депрессию», начинает выглядеть всё более и более правдиво.