Война и женщины

— Как ты считаешь, что для женщины самое страшное на войне? — мягко допытывалась у меня бабушка Катя.

Я делала умное лицо и пыталась изречь что-то пафосно-мудрое, вычитанное из книг и увиденное в фильмах:

— Наверное, смерть. Вид крови и жутких ран... Ну ещё звуки стрельбы, взрывы, бомбёжка...

 

— Неа, — добродушно усмехалась отважная фронтовичка.

— Самое страшное — очень сильно захотеть в туалет во время дислокации с одного места на другое. Особенно, если в дороге прихватит понос. Только представь себе — до самого горизонта голое ровное безжизненное поле. Живот крутит, ты умираешь от стыда и боли, кругом ни единого кустика, но тебе приходится бодро маршировать в компании сотен скучающих в пути мужиков, которым только дай повод поржать над бедной девчонкой. Хорошо ещё, что у меня в то время из-за стресса прекратились критические дни. Я видела, как страдают из-за невозможности соблюдения элементарных правил личной гигиены взрослые женщины.

— Мне ведь едва исполнилось семнадцать, когда я попала в самое пекло войны. Маленькая глазастая пигалица с толстой косой и по-детски пухлыми щёчками. К этому времени я успела закончить два курса медицинского училища, в которое поступила после сразу после окончания восьмилетки. В военкомат пришла сама, вояка сопливая, попросилась добровольцем на фронт. Взяли. Попала в хирургический полевой подвижной госпиталь. Да... За четыре года насмотрелась всякого...

Мне тоже было семнадцать, но я даже не могла представить себя на войне. А слово «страх» ассоциировалось в моей голове только с темнотой, пауками и бездомными собаками.

— Я ни разу не была ранена, почему-то Бог хранил. Только две контузии. Но война есть война. Ранений и смертей от них навидалась всяких... Правильно Суворов говорил: «Пуля — дура». Она в людях не разбирается, ей что грешник, что святой — всё одно. А бомбы фашисты сбрасывали не только на боевые части, но и на госпитали, больницы, на мирных жителей. Не щадили никого — ни женщин, ни детей, ни стариков... Однажды мы поставили палатки в поле. Красные кресты на них издалека видно. Тяжелораненых много, медлить некогда. Хирург по очереди оперирует бойцов, я ассистирую. Штопали на живую. Из всей анестезии - стакан спирта и жгут полотенца в зубы. Вдруг слышим — немецкие Юнкерсы воют, как иерихонская труба. Народ снаружи засуетился, забегал. Крики, команды раздаются. Мы с доктором буквально на минуту отвлеклись от операции, подбежали к окну палатки, чтобы оценить ситуацию. Тут как долбанёт! Меня в сторону взрывной волной отбросило. Хирург рядом на земле лежит, а у него из ноги кровища фонтаном хлещет. Как так вышло, до сих пор не понимаю. Ведь стояли у окна впритык друг к другу. Плечо к плечу, нога к ноге. У него кусок мяса из бедра осколком снаряда вырвало, а на мне ни царапины. Рану ему быстренько перетянули, кровотечение остановили и обратно за операционный стол. Хирург быстро всё доделал, говорит: «Ты тут зашивай давай, а я полежу чуток». И упал без сознания. Я ему пару особо хранимых ампул вколола. И через час врач уже опять оперировал. Вот так... Выкладывались по полной...

Ловкие пальчики бабушки Кати никогда не знали покоя. Вот и сейчас за непростым разговором они заботливо лепили для нас на ужин творожные сырники. Я всегда удивлялась, как женщина, прошедшая такую страшную войну, смогла сохранить необыкновенную душевную мягкость и любовь к окружающим людям. А она продолжала вспоминать:

— Однажды солдатику молодому перевязку делала. Совсем мальчишка, воробышек желторотый. Красивый! И женщины-то, скорее всего, ещё не успел попробовать. По мужской части всё у него срезало начисто. Дырочка одна осталась, чтоб пописать. Плачет: «Сестричка, как же я теперь?!». Успокаиваю: «Не ной боец, держись! Сейчас медицина — ого-го! Потерпи чуток, в тылу новый пришьют, ещё лучше!». А у самой от жалости в глазах темно...

— Если бы у меня была возможность вернуться в прошлое, я бы всё отдала, чтобы повторить сорок третий. Да-да, не удивляйся, — снисходительно и лучезарно улыбнулась она, увидев мои округлившиеся от изумлённого недопонимания глаза. — Считаешь, где горе — там нет места радости и счастью? Наоборот, когда очень горько, ярче ощущается сладкое. В том году я встретила своего деда. Увидела его — и пропала навсегда... — заметив, как я с недоверчиво поджатыми губами посматриваю на полысевшего, морщинистого и высохшего от старости деда Аркадия. — Какой же он тогда был красавец! Как крепкий молодой дубок. Мощный, мускулистый. Привезли его с проникающим ранением грудной клетки и повреждениями органов брюшной полости. Была большая кровопотеря и перед операцией хирург выдал прогноз, что скорее всего воин не жилец. Во время операции я чуть с ума не сошла от любви и страха. Вот ведь как — не знаю человека совсем, а смотрю на его родное обескровленное лицо обезумевшими глазами и думаю: если он не выживет, и я на себя руки наложу. Ночами потом не спала, но выходила. Повезло, что у нас с ним одинаковая группа крови. Делилась. Он пошёл на поправку, а мне очередная боль — узнала, что женат. И сын есть маленький... После выписки дали ему отпуск домой. Я до самого вокзала за ним тайком шла, и всю дорогу ревмя ревела. Он сел в поезд, а для меня небо почернело. Не помню даже, как обратно в госпиталь дошла. А он проехал несколько станций, сошёл с поезда и вернулся ко мне на попутной машине...

— Так мы и дошли до конца войны вместе. Жена ему заочно дала развод. А в июне 1945-го года мы поженились. В том же году вместе демобилизовались, и привезла я любимого к себе на малую родину. Дали нам большую комнату в общежитии. А дом этот мы уже позже построили. Я хотела продолжить учебу в мединституте — у бывших фронтовичек было право внеконкурсного зачисления. Но не получилось. Дала о себе знать контузия, полученная на фронте. Я не отчаялась, так и проработала до пенсии обычной операционной медсестрой в хирургии. Родили и вырастили с Аркашей двоих сыновей... А дед мой до сих пор во сне воюет...

Давно уже нет в живых ни Екатерины Степановны, ни Аркадия Николаевича. Но жизнь продолжается. Мою дочку зовут Катюша. В честь самой доброй и самой отзывчивой женщины на свете. Моя девочка — красивая, голубоглазая и чернобровая, с длинной русой косой. Когда мы с ней приезжаем в Москву на прогулку, нас везде обступают любопытные иностранцы, знакомятся и просят пощупать солидную косищу. Услышав имя девушки, они как по взмаху хормейстера дружно запевают «Катюшу». Меня радует, что эту песню наизусть знают во всём мире. Это здорово. Пусть все помнят, как русский солдат «землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет»...