Уникальное свидетельство бывшего узника концлагеря, знаменитого психиатра, прежде не издававшееся на русском
Однажды человек, чью жизнь удалось спасти после попытки самоубийства, рассказал мне, как он собирался уехать за город, чтобы там пустить себе пулю в голову, но поскольку было уже поздно и трамвая он не дождался, то понял, что придется взять такси, и тут ему подумалось, что тратить деньги на такси — расточительство, и он невольно усмехнулся, оттого что и перед смертью озабочен подобными соображениями.
Интерпретацию ответа на вопрос о смысле жизни в исполнении Поля Гогена можно увидеть на его картине «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идём?», оконченной в 1898 году
Фото
Общественное достояние
Все это должно было бы показаться ему бессмысленным перед лицом смерти. Но как прекрасно выразил все это — отрезвление человека по отношению к собственным притязаниям на счастливую жизнь — Рабиндранат Тагор:
Я спал и видел сон: жизнь — радость.
Проснувшись, понял: жизнь — долг.
Трудился и увидел: долг есть радость.
Тут мы уже намечаем направление, в котором будем прокладывать путь дальнейших рассуждений.
Итак, жизнь — долг, великое и цельное обязательство. Да, радость в ней тоже присутствует, но к ней нельзя стремиться, ее невозможно достичь, просто «пожелав», она возникает сама собой и не как цель, но как последствие: счастье не должно, не может и не смеет быть целью, это результат, итог исполнения того, что в стихотворении Тагора названо долгом, и о чем мы далее попробуем поговорить подробнее.
В любом случае «стремление к счастью» заведомо обречено, поскольку счастье может лишь само свалиться человеку в руки, а добыть его, преследуя, невозможно.
Мудрое сравнение предложил Кьеркегор: дверь к счастью открывается наружу, то есть эта дверь лишь прочнее закрывается перед тем, кто изо всех сил тянет ее на себя.
Однажды мне довелось общаться одновременно с двумя уставшими от жизни людьми, мужчиной и женщиной, — так случайно совпало. Они оба слово в слово утверждали: жизнь для них лишена смысла, поскольку они «уже ничего не ждут от нее». В этом оба были правы, однако вскоре выяснилось, что каждого из них кто-то ждал или что-то ждало: мужчину — незаконченная научная работа, женщину — ее дитя, в ту пору находившееся недоступно далеко, за границей.
Потребовался такой — «коперниканский», сказал бы я вместе с Кантом, — переворот, поворот всего образа мыслей на 180 градусов, после которого вместо вопроса:
«Чего мне еще ждать от жизни?» — прозвучало: «Чего жизнь ждет от меня?», то есть: «Какое жизненное задание стоит передо мной?»
Теперь мы понимаем, насколько ошибочно в конечном счете формулируется вопрос о смысле жизни, если он задается так, как это делается в обыденности. Нет, не мы должны вопрошать о смысле жизни — это жизнь задает нам вопрос, ставит его перед нами, а мы — вопрошаемые! Мы призваны к ответу, мы должны искать ответ на постоянный, ежеминутный вопрос жизни.
Жить — и значит быть вопрошаемым, все наше бытие — ответ, ответствование жизни. Стоит занять такую позицию в рассуждении, и нас уже ничто не устрашит, никакие образы будущего и даже предполагаемое отсутствие будущего. Настоящее время становится для нас абсолютно всем, потому что оно задает нам все новые вопросы.
Теперь все зависит от вопроса, чего от нас ждут. А что ждет в будущем нас — этого мы не только не можем знать, но и не должны. В этой связи я обычно рассказываю историю, которую прочитал много лет назад в короткой газетной заметке: чернокожего, приговоренного к пожизненному заключению, отправили на Чертов остров*.
* Остров в Атлантическом океане у берегов Южной Америки, территория Гвианы, департамента Франции. С 1852 по 1952 г. служил каторжной тюрьмой для особо опасных преступников.
Когда судно «Левиафан» находилось вдали от земли, на нем вспыхнул пожар. В этой панике арестант сумел освободиться от оков и принял участие в спасательных работах. Ему были обязаны жизнью десять человек. Впоследствии он получил за это помилование.
И вот о чем я думаю: спроси кто-нибудь этого человека в гавани Марселя, перед посадкой на тюремный корабль, видит ли он какой-то смысл в дальнейшей своей жизни, он, скорее всего, покачал бы головой. Ведь что его ждало? Но никому из нас неведомо, что его ждет, какой великий час, какая уникальная возможность совершить нечто героическое, как случилось с тем чернокожим, спасшим десять человек на «Левиафане».
Причем вопрос, который ставит перед нами жизнь и в ответе на который мы осуществляем смысл настоящего момента, меняется не только час за часом, но и от человека к человеку: в каждый момент и для каждого человека вопрос свой. Но мы видим, что вопрос о смысле жизни ставится примитивно, если он не обращен ко всей полноте конкретики, к конкретному «здесь и сейчас».
Спрашивать о смысле жизни «вообще» настолько наивно, что я бы сравнил этот вопрос с вопросом, который репортер задает гроссмейстеру:
«Какие ходы вы предпочитаете?»
Разве существуют определенные шахматные ходы, всегда выгодные и тем более наилучшие, независимо от совершенно определенной ситуации, от конкретного положения фигур на доске?
Не менее наивен тот молодой человек, что много лет назад в ответ на приглашение поучаствовать в обсуждении смысла жизни сказал мне: «Извини, Франкл, сегодня я иду в гости к родителям будущей жены. От этого визита я никак уклониться не могу, так что на твой семинар не останусь. Будь так добр, объясни быстренько: что такое смысл жизни?»
Конкретное «требование сего часа», постоянное вопрошание, может вызывать различные формы ответа. В первую очередь нашим ответом становится какое-то действие: мы отвечаем поступком, неким осуществляемым решением или трудом, выполняемой работой. Но и тут требуется осмысление.
Пожалуй, мне опять стоит прибегнуть к примеру из жизни. Однажды ко мне обратился молодой человек, бившийся над вопросом о смысле или бессмысленности жизни. И этот человек упрекнул меня: «Вам легко говорить — вы вот организовали консультацию, помогаете людям, выправляете их, а я-то — кто я и что я? — подмастерье портного! Что я должен делать, как я могу своей работой придать жизни смысл?»
Этот человек забыл, что речь никогда не идет о том, какое положение ты занимаешь в жизни, какая у тебя профессия. Значимо лишь то, как ты заполняешь свое место, свой круг (и опять же, важен не радиус действия, важно лишь, чтобы круг был заполнен, чтобы жизнь «исполнилась»).
Ведь в своем кругу каждый человек незаменим, необходим — каждый. Задачи, которые ставит перед человеком жизнь, может решить только он сам, и больше никто.
Если человек не вполне осуществляет свою миссию в сравнительно большом круге, его жизнь исполняется в меньшей степени, чем жизнь человека, который вполне соответствует своему более узкому кругу. В своем конкретном окружении этот подмастерье портного мог бы достичь большего, своими действиями (а порой бездействием) созидать более осмысленную, исполненную жизнь, чем другой человек, вызывающий у подмастерья напрасную зависть, но не сознающий свою более существенную жизненную задачу, не соответствующий ей.
Но как обстоит дело с безработными, спросит меня сейчас кто-то, не учитывая, что профессиональный труд не единственное поприще, на котором человек может деятельно воплощать смысл жизни.
Неужели только работа и придает жизни смысл?
Достаточно задать этот вопрос множеству людей, которые не без оснований жалуются на бессмысленность своего профессионального труда (зачастую чисто механического), на бесконечные колонки цифр или на однообразные движения у станка, хуже того — у конвейера. Жизнь их обретает личный, человеческий смысл лишь в скудные часы досуга. Но и безработный имеет шанс в избыточные часы досуга найти смысл жизни.
Мы ни в коем случае не обесцениваем финансовые трудности, финансовую нужду и в целом социальные или экономические стороны такого рода ситуаций. Ныне мы лучше прежнего понимаем: «сначала жратва, мораль потом». На этот счет мы не строим никаких иллюзий.
Но мы знаем также, что жратва без морали оставляет человека без смысла и что такого рода бессмысленность может обернуться катастрофой для того, кто всецело сосредоточился на жратве; мы также знаем, в какой степени «мораль», то есть неколебимая вера в безусловный смысл жизни, так или иначе делает жизнь выносимой. Ведь мы видели воочию и пережили такое: человек искренне готов голодать, если видит в этом смысл.
Но мы воочию видели и как трудно дается голод при отсутствии «морали», и как немыслимо требовать от человека «мораль», когда он умирает с голоду.
Однажды мне поручили провести психиатрическую экспертизу мальчишки, который от крайней нужды украл батон хлеба. Суд сформулировал вопрос буквально так: является ли этот юнец «неполноценным» или же нет.
Я вынужден был сообщить, что с психиатрической точки зрения он вовсе не является «неполноценным», однако присовокупил пояснение: в подобной ситуации нужно быть не то что полноценным, а прямо сверхчеловеком, чтобы, погибая с голоду, удержаться от искушения!
Мы можем придать жизни смысл не только с помощью какой-то деятельности, осознанно отвечая на конкретные вопросы, и не только в труде выполняем требования бытия, но и как любящие: в искренней преданности прекрасному, великому, доброму. Нужно ли подробно излагать, как и почему переживание красоты способно придавать жизни смысл?
Лучше ограничусь следующим мысленным экспериментом: представьте, что вы сидите в концертном зале, слушаете любимую симфонию, звучит самое заветное для вас место этой симфонии, вы так захвачены, что по спине бегут мурашки… А теперь представьте себе нечто психологически невероятное: тут вам задают вопрос, имеет ли ваша жизнь смысл. Думаю, вы согласитесь, что в такой момент возможен лишь один ответ и звучал бы он так:
«Если б вся моя жизнь была ради этого мгновения — и тогда б она того стоила!»
Но нечто подобное происходит и с человеком, который восхищается не искусством, а природой; также нечто подобное переживает тот, кто увлечен другим человеком. Ведь всем знакомо это чувство, охватывающее нас при виде одного- единственного человека. Если попытаться облечь это чувство в слова, получится примерно так: само то, что на земле живет этот человек, придает смысл и этому миру, и жизни на земле.
Итак, мы придаем жизни смысл своей деятельностью и своей любовью, а еще — страданием. Ведь от того, как человек воспринимает убывание жизненных возможностей, и в сфере активного действия, и в сфере любви, от того, какую позицию он занимает по отношению к этой убыли и ограничению, как он переносит страдание, причиняемое ему этой убылью, — зависит, сможет ли он воплощать в жизнь свои ценности.
Итак, позиция, занимаемая по отношению к трудностям, показывает, что собой представляет человек, и это дает возможность наполнить жизнь смыслом. Не стоит забывать и про спортивный дух, чрезвычайно присущий человеку! Ведь что, собственно говоря, делают спортсмены? Сами себе придумывают трудности, чтобы побить собственные рекорды.
А в обычной жизни это, конечно, лишнее: в повседневности страдание только тогда обретает смысл, когда вызвавшее его несчастье навлечено судьбой, то есть неотвратимо и неумолимо.
Судьба же — то, что влечет нас, — проявляется в любом случае, так или иначе.
«Нет такого положения, которое невозможно было бы облагородить либо подвигом, либо терпением».
Иоганн Вольфганг фон Гёте
немецкий писатель, мыслитель, философ и естествоиспытатель, государственный деятель
Либо мы меняем судьбу, в той мере, в какой это удается, либо добровольно ее принимаем, в той мере, в какой это необходимо. В обоих случаях возможен внутренний рост благодаря судьбе, благодаря несчастью. Вот что подразумевает Гёльдерлин, говоря: «Наступая на свое несчастье, я становлюсь выше ростом».
И насколько же неверно то понимание судьбы, которое побуждает людей жаловаться на свои злосчастья и ожесточаться против рока!
Отрывок из книги Виктора Франкла «О смысле жизни». М.: Издательство Альпина нон-фикшн, 2022.
Свежие комментарии